Остров надежды - [2]

Но черная тоска оставалась, как оставались и мучительные размышления о жизни, о судьбе, не только своей, собственной, но и о судьбе сородичей.

Что же случилось с морским народом? Почему в селениях такая нищета и безысходность, мрачные предчувствия которые все чаще становятся явью? Не проходило зимы чтобы не умирали люди, молодые, крепкие, которые могли бы еще жить и жить… Когда в другой мир уходят старики — это никого особенно не огорчает. Ничего не поделаешь, таков закон жизни. Но когда умирают молодые или дети… Умирают от неведомых раньше болезней, от голода… это страшно, страшно и больно…

Да, оскудели здешние берега. А почему? Человек стал неразумен в своих желаниях, неумерен в потребностях… Слишком жаден стал человек на охоте. Еще недавно казалось, что китов, моржей, тюленей в море так много, что можно бить их сколько угодно. Каждую весну вместе с теплыми ветрами к этим берегам подходили многочисленные стада моржей, стаи китов, полчища молодых тюленей вылегали на тающем льду. Говорили, что раньше, чтобы добыть зверя, загарпунить его либо поразить стрелой, пущенной из лука, надо было близко подкрасться к нему. Иногда за китом ходили несколько дней, стирая до кровавых мозолей руки гребцов, прежде чем удавалось добыть великана. Потом, когда появились ружья, охота на морского зверя стала делом простым и доступным даже самому ленивому и малоудачливому. И зверя с каждым годом добывалось все больше и больше. Моржовый бивень был в великой цене, за него давали винчестеры, патроны, стальные ножи, ситец, чай, сахар, муку, железные полозья для нарт… Некоторые эскимосы обзаводились и вовсе диковинными вещами — такими, как граммофоны, часы, барометры и бинокли. Быть может, сами эскимосы и не так уж много били зверя, нежели американские и японские шхуны, оснащенные китобойными пушками. Именно они и опустошили Эстихетское и Пловерское моржовые лежбища, добрались и до Аракамчеченского… Осенние шторма выбрасывали на берег обезглавленные моржовые туши, выпотрошенных китов: у них был снят лишь китовый ус и в поисках амбры изуродованы внутренности.

Порой у берегов Чукотки появлялись русские сторожевые суда. Но что они могли сделать с целыми эскадрами хищников на маленьких легких суденышках, способных заходить в мелководные лагуны и устья тундровых речек, впадающих в море?

Да и сами эскимосы, казалось, потеряли разум от обилия новых вещей, которых хотелось все больше и больше. В соседнем Уназике местный богач Ухкахтак купил сначала деревянный вельбот, а потом и настоящую паровую шхуну.

Правда, в Урилыке богатых не было. Все здешние люди одинаково бедствовали, и если у кого и было лишнее ружье, так не от избытка, а скорее от нерасторопности и неспособности разбираться в таких вещах, как разнокалиберность нарезного оружия.

Иерок в этом селении был человеком видным и почитался за главного. Да, у него было больше опыта, больше мудрости и сноровки. Он не только умел камлать, он в точности знал, когда нужно выходить в море, чтобы настигнуть проходящее моржовое стадо, он знал, как легче и быстрее загарпунить кита, как даже в самый сильный мороз добыть на льду нерпу, и, самое главное, он владел мореходной байдарой с большим брезентовым парусом.

Он хранил в своей памяти сведения о многих вещах и явлениях, окружающих жизнь морского охотника. Это были приметы, по которым можно предсказать изменение погоды, направление ветра, время прихода моржовых стад. Он знал, как лечить людские недуги, болезни собак. Но больше всего Иерок преуспел в строительстве мореходной байдары, в плавании под парусами и веслами в бесчисленных бухтах и проливах между островами Аракамчечен, Секлюк, фиордами, разрезающими скалистый выступ в южной части Чукотского полуострова. Он умел строить теплое и надежное жилище с помощью тонкого тундрового дерна, китовых костей и моржовой кожи.

Еще лет пятнадцать назад его искусство нарезать тонкие ремни из сквашенной нерпичьей и лахтачьей кожи ценилось так высоко, что даже самые богатые оленеводы, кочевавшие на водоразделе полуострова, специально приезжали в Урилык, чтобы заказать умельцу ремень, пригодный для гибкого и легкого чаата.[3]

Многое знал и умел Иерок, к

роме одного: он не знал, как приманить пугливого зверя к родным берегам, как заново населить моржами опустевшие лежбища, как внушить белому человеку, что бездумное и хищническое истребление морского зверя грозит голодом и смертью исконным жителям этого края.

Самому-то белому что! Он не ест моржового мяса. Лишь изредка может полакомиться моржовой или нерпичьей печенью… Правда, этого не скажешь о русском зяте Иерока Старцеве, женатом на старшей дочери Таслехак. Но тот был человек ленивый, и даже свои, русские, презирали его.

Старцев появился в бухте Провидения несколько лет назад. Пришел он сюда с американского берега, где, как говорили, искал денежный желтый металл. Пробовал он мыть золото и здесь, в окрестных ручьях, но и на этот раз ничего не нашел. Старцев женился на Таслехак и жил теперь с женой и двумя детьми в отдельной яранге, но в основном кормился у тестя. Таслехак — еще одна неутихающая душевная боль Иерока.