Остров на краю всего - [11]

Слушать слова, позаимствованные со знаков, установленных на каждой улице, и произносимые вслух, с легкой усмешкой мистером Заморой, ужасно.

– Мы считаем, что такие меры помогут смягчить травматические эффекты насильственного разделения, не прибегая к принудительной миграции. Подписано… – Мистер Замора поднимает голову. – Практически всеми, проживающими на этом жалком куске суши.

– Не всеми. – До сих пор нана стояла неподвижно, и ощущение было такое, будто я держу руку статуи или ветку дерева, но теперь она наклоняется вперед и берет ручку из чернильницы на письменном столе мистера Заморы.

– Нет… – восклицает он, но нана уже вырвала листок из пинцета, оставив клочок в сверкающих зубчиках. Найдя относительно свободное местечко, она вписывает свое имя, кладет листок на стол и втыкает в чернильницу ручку, отчего повсюду разлетаются малюсенькие черные капельки.

– Ну вот. Теперь здесь все, проживающие на «этом жалком куске суши», – шипит нана. Дыхание у нее тяжелое, платок то вздувается, то втягивается. Бондок смотрит на нее с восхищением, как на тигрицу, удивительную и ужасную.

Смотрит и мистер Замора, но с другим выражением – будто видит перед собой призрака. Руки его застыли в поднятом положении, словно он все еще держит петицию, и оставшийся в зубчиках пинцета клочок мелко дрожит. Лицо бледное, а пухлые губы беззвучно шевелятся. Взгляд перебегает с наны на черные пятнышки чернил, сохнущие на стопках бумаги, и дальше, с ее платка на расплывающееся черное пятно на розовом галстуке. Он тихонько, как побитый пес, подвывает.

– Мистер Замора? – говорит сестра Маргарита.

Он что-то бормочет.

– Извините?

– Вон, – произносит он тихо, словно икает. – Убирайтесь.

– Но вы так и не дали нам ответа. – Капуно делает шаг вперед.

Мистер Замора отодвигается от стола, отбрасывает стул и судорожно поднимается.

– Не приближайтесь ко мне.

Капуно замирает на полушаге.

– Вам нужен ответ? – Мистер Замора поворачивается к нам спиной и выдвигает ящик комода, на который наткнулся. Достает пузырек и поливает прозрачной жидкостью чернильное пятно на галстуке. Нос щекочет резкий, как в больнице, запах. Он начинает оттирать пятно и одновременно говорит: – Сколько бы петиций ни было написано, сколько бы подписей – вас, прокаженных, и ваших отпрысков – на них ни стояло и как бы сильно ни хотели вы иного ответа, он всегда будет таким – нет.

– Но… – пытается возразить Капуно.

– Вы хотите знать причину, как будто она не ясна! – Мистер Замора не смотрит на нас, чему я рада, потому что не хочу, чтобы он видел, как я плачу. – Мы намерены покончить с этой болезнью. А знаете, как мы убьем ее? Мы не дадим ей плодиться. – Он больше не трет галстук, но наливает из пузырька на ладони. – Мы не позволим ей размножаться. А для этого нам нужно блюсти чистоту. – Ладони у него красные, кожа только что не содрана до костей.

Сестра Маргарита трогает нану за плечо, и мы все начинаем отступать к двери. Мистер Замора продолжает говорить, глядя не на нас, а на свои руки, на которых уже выступила кровь.

– Мы остановим ее. Мы соберем чистых и дадим им чистую жизнь. Вы, конечно, и сами должны согласиться, что такая задача важнее всех других. Посмотрите на этих бабочек. – Он указывает на стены. – Они не знали ни болезней, ни опасности. Я даже даю им чистую смерть – разве это не доброта? Они прекрасны. Чисты. Не замараны миром.

Сестра Маргарита открывает дверь, и мы торопливо выходим из комнаты. Но прежде чем закрыть дверь, я оглядываюсь. Мистер Замора все еще трет руки на фоне радужной мозаики из мертвых бабочек. Наконец он поднимает голову. Дыхание надсадное, глаза обезумевшие.

– Прокаженные уйдут в историю, а этот остров станет музеем.

Сестра Маргарита захлопывает дверь.

Мы выходим из дома доктора Томаса. У меня дрожат руки, и даже Бондока трясет. Я слышу, как доктор Томас спрашивает сестру Маргариту, что случилось, но монахиня только качает головой, проходит, не говоря ни слова, мимо и спускается по тропинке, ведущей к морю и церкви. Я знаю, что она собирается молиться.

Мимо больницы с вытянувшейся к ней очередью, мимо новых домиков мы идем домой в полном молчании. Нана сильно хромает и опирается как на свою палку, так и на меня. Бондок держится рядом, но она не падает.

Дома я кипячу воду и опускаю в нее корень имбиря. Потом сажусь рядом с наной, и мы вместе пьем.

– Он больной, – говорит наконец Капуно.

– Это мы уже знали, – ворчит Бондок.

– Нет, по-настоящему больной, – возражает его брат. – Видел, как он раскладывал пинцет и увеличительное стекло? С такой тщательностью. И как расположил бабочек?

«Лепидоптерист, – беззвучно повторяю я. – Ле-пи-до-пте-рист». Ритм прыгучий, вверх-вниз, словно взмахи крыльев бабочки.

– И как повел себя, когда я подошла к нему, – негромко добавляет нана. – Я не просто вызвала у него отвращение – он перепугался.

– На него надо пожаловаться, – говорит Бондок.

– Кому? – вздыхает Капуно.

– Его прислало правительство!

– Тогда к чему затея с петицией? – бросает нана. – Зачем давать нам надежду?

– Оно того стоило, разве нет? – говорит Капуно. – Мы ведь все должны попробовать?

Она не отвечает. Я тоже не уверена.