Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало - [7]

— С кем ты был?!

Он не сразу нашёлся с ответом. Ошарашенно поднимал брови. Круглил глаза. Вероника повторила одними губами:

— Ты был с кем-то?

Наконец подвернулся, как Мерину показалось, удачный ответ. Он сказал:

— Почему?

Больше в это утро они не сказали друг другу ни слова.

Вероника заперлась в спальне.

Севка счастливо сопел на диване в гостиной в обнимку с красным складным велосипедом.

Мерин развернул в кухне раскладушку, лёг, не раздеваясь.

Разбудил его телефонный звонок. В трубке звучал взволнованный шёпот тёщи:

— Игорёша, это Лидия Андреевна. Не волнуйся, Никочка у меня. И Севка. Она весь день проплакала. Ничего не говорит. Не поела. Только что уснула, я дала ей снотворное. Что случилось, Игорёша?

…Его охватила паника. Он смог только ещё раз произнести то, что смог:

— Вероника… Ника… Никочка… Это я.

В ответ раздались глухие рыдания…

* * *

Тёмно-зелёный, блестящий, много повидавший на своём веку «Опель», несмотря на пенсионный возраст, выглядел среди российских собратьев красивой дорогой игрушкой. «Волги», «москвичи», «жигулята» разных моделей и даже самые амбициозные среди всего отечественного автопрома «запорожцы», казалось, замирали и не двигались, когда мимо них пролетал этот заносчивый «немец».

Георгий Георгиевич Никитин, майор КГБ в отставке как истинно русский любил быструю езду и в дороге, если не случалось «пробок», всегда позволял себе «немного лишнего». Труженики же госавтоинспекции, вглядевшись в номерные знаки зелёного «иностранца», как правило, отворачивали усталые лица, не замечая нарушения скоростного режима. Если же среди этих тружеников уличного движения попадался молодой да ранний или, того хуже, шибко принципиальный, то в этом случае приходилось-таки Георгию Георгиевичу останавливаться, доставать из сердечного кармана и совать под нос наглецу небольшую красную книжицу, после чего тот, пристыженный, подносил ладонь к головному убору и считал за благо поскорее ретироваться. К счастью, подобные недоразумения случались нечасто.

Книжечку эту Георгий Георгиевич после своего скандального увольнения из «органов» не сдал куда следует, а, вопреки строжайшему запрету, сохранил у себя. Сказал, что пропала во время последней, столь неудачно для него закончившейся командировки. Терять ему тогда было уже нечего, факт отлучения от хлебного места, во всяком случае на ближайшие много лет, стал к тому времени реальностью, а всемогущие три буквы — К, Г и Б в красном коленкоре могли оказать в сложных жизненных ситуациях неоценимую услугу. Конечно, тут он сильно рисковал: узнай кто и донеси кому — на хрустальной мечте вновь материализоваться в любимой конторе можно было ставить жирный крест. Это в лучшем случае, а то и за решёткой оказаться было недолго. Георгий Георгиевич отлично всё понимал, но недаром говорится: соблазн сильнее разума. «Хочу — и ворочу, а там хоть трава не расти». «Будь что будет». «Чему быть — того не миновать». «Авось пронесёт»… Да мало ли замечательных мыслей родилось в головах русских мудрецов для оправдания своих неуёмных желаний. Тем более что сам по себе факт утайки важнейшего документа партии был настолько невероятен, что даже расскажи об этом — никто бы не поверил: такого не могло быть по определению. А он никому и не рассказывал.

Да и лишили успешного майора КГБ всемогущего места больно уж неожиданно. В одночасье. Не учтя его немалых предыдущих заслуг. Подготовиться к такому трагическому жизненному повороту он не успел.

Отца Георгий не знал. Зачали его в самом конце апреля 45-го года на подступах к пылающему Берлину, когда стало окончательно ясно, что фашистская Германия капитулировала, страшная война окончена, а два молоденьких человечка — шестнадцатилетняя медицинская сестра полевого госпиталя красавица Люся Никитина и безответно влюблённый в неё раненый солдатик Жора — не убиты, живы, вопреки пятилетнему кошмару, и не предстоит им больше сгибаться под пулями, вытаскивая из дымящихся воронок умирающих, ползти в бездну, в огонь, в снарядные разрывы, под ржавые гусеницы немецких танков. Счастье этого осознания свалилось на молодых людей столь неожиданно, обернулось таким беспредельным ударом — грудь метало на части, сердце рвалось наружу, мысли мутились — что пережить подобное в одиночку было равносильно гибели. И они, не сговариваясь, не ведая стыда, безоглядно, с каким-то беспамятным отчаянием щедро разделили это счастье поровну и подарили друг другу.

Ближе к утру медсестру Люсю и ещё двух девушек увезли в другой госпиталь поближе к немецкой столице. Оказалось, война вовсе ещё не кончилась — где-то там, на улицах Берлина, образовалась мясорубка. Надо было помогать выволакивать из снарядных могил убитых, откапывать выживших — людей не хватало. А когда ночью девушки собрались возвращаться, им сказали: «Здесь останетесь. Вашего пункта нету. Прямое попадание». Люся не сразу поняла, переспросила: «Какое, вы сказали, попадание?» Лейтенант хохотнул: «Прямое, я сказал, красавица, прямое. Прямее только шар в лузу». «И что — никто не жив?!» Вопрос получился корявый, бездумный, глупый. Лейтенант согнал с лица улыбку. Ушёл. Не ответил.