Оставшиеся в тени - [19]

Она уходит к Бострому и 21 мая 1882 года пишет из Николаевска письмо мужу, в котором навсегда отвергает эти и любые возможные в будущем доводы:

«…Целую зиму боролась я, старалась сжиться вдали от любимого человека с семьей, с вами. Это оказалось выше моих сил. Если бы я нашла какую-нибудь возможность создать себе жизнь отдельно от него, я бы уцепилась за эту возможность. Но ее не было. Все умерло для меня в семье, в целом мире, дети умерли для меня. Я не стыжусь говорить это, потому что это ПРАВДА, которая, однако, многим может показаться чудовищной… Я ушла второй раз из семьи, чтобы никогда, никогда больше в нее не возвращаться. Теперь пробовать уже нечего. Я твердо знаю единственно возможную для меня жизнь, и никто ничем не заставит меня пойти по иной дороге, чем та, которую я выбрала. Я на все готова и ничего не боюсь. Даже вашей пули в его сердце я не боюсь. Я много, много думала об этой пуле и успокоилась лишь тогда, когда сознала в себе решимость покончить с собой в ту минуту, когда увижу его мертвое лицо. На это я способна. Жизнь вместе и смерть вместе. Что бы то ни было, но вместе. Гонения, бедность, людская клевета, презрение, все, все только вместе. Вы видите, что я ничего, никого не боюсь, потому что я не боюсь самого страшного — смерти…»

Каждая строчка здесь дышит правдой. А с «пулей» Александре Леонтьевне через считанные недели пришлось столкнуться и доказать свои слова делом.

Едва заметив в руке Николая Александровича револьвер, она кинулась первой — отбила выстрел от груди любимого человека…

Возмездие

Когда раны слишком сильны и невыносимы, у человека может пропадать чувствительность к боли. Все болит настолько, что в первый момент боль даже не ощущается.

Только в разрушительной горячке освобождения, в боли разрыва, когда отпадает разом столько живых органов и соединительных тканей, могла она выкрикнуть (и собственноручно подарить адресату!) эти правдивые ужасные слова: «дети умерли для меня».

Отныне это была реальность. Логическое последствие совершенного поступка, точное понимание сложившихся обстоятельств, ясное провиденье будущего. Правда, беспощадная прежде всего к ней самой.

Все это она заранее пережила, выстрадала, до мельчайших проблесков и лазеек надежды ощупала материнским сердцем, облетала в тупиковых полетах горячечной фантазии, вымерила рассудком. Подвал был, темница, сплошной тупик! Теперь оставалось только сухое отчаяние, желание поскорее кончить, поставить точку.

Этим прощальным чувством продиктовано тогда же отправленное письмо к свекрови — старой графине Александре Васильевне Толстой, в московском доме которой находились дети. Они должны были теперь воспитываться там.

Письмо начинается со слов: «Не ждите меня, я ушла навсегда и никогда более не вернусь». Она высказывает только два пожелания. Остерегать от произвольных выходок сына, впрочем, ради его же собственного блага («Мне бояться нечего, я уже все потеряла, что только можно терять»). И вторая просьба — но мере возможности щадить чувства детей, не чернить в их глазах память матери.

«Вы будете бранить и проклинать меня. — пишет Александра Леонтьевна, — опять умоляю вас не проклинать меня перед детьми. Это говорю не ради меня, а ради них. Для них это будет вред поправимый. Скажите, что я уехала куда-нибудь, а потом со временем, что я умерла. Действительно, я умерла для них.

Прощайте. Желаю вам счастья.

Гр. А. Толстая».

Сделать, казалось бы, самое разумное и простое — взять детей с собой — неверная жена не имела права. На стороне закона были и собственные моральные представления, привитые с детства. Нравственное чувство противилось тому, чтобы вовсе обездолить отца, каким бы он ни был. Сама же она признавалась в письмах, что питала и жалость, и угрызения совести к тому, кто вовсе этого не стоил. Виновницей разрыва была она — и она должна была нести всю тяжесть последствий.

Как-то столковаться с Николаем Александровичем на взаимоприемлемых и деликатных основах было нельзя. Это был не тот человек. События ближайших же недель все заново выставили наружу. Он и саму-то Александру Леонтьевну (еще до истории с выстрелом) разными путями, будто беглую турчанку из гарема, силой пытался вернуть под семейную кровлю. Можно представить, что поднялось бы, покусись она взять хотя бы одного ребенка!

Но если вообразить даже, что дети каким-то чудом, вопреки воле отца и статьям закона, — остались при матери, у Александры Леонтьевны все равно не было средств, чтобы содержать и воспитывать их, как полагалось.

Все это она сознавала с самого начала. «Детей я вам оставляю потому, что я слишком бедна, чтобы их воспитывать, а вы богаты», — написала она мужу в письме от 21 мая 1882 года. И эти неосторожные строки вместе с признанием трагического факта «дети умерли для меня», перетолкованные, поданные в прямом и плоском их смысле, были обращены впоследствии в семейном окружении графа в отказной лист.

Подрастающим детям были известны эти последние письма Александры Леонтьевны. Их показывали, как трофей, собственноручное свидетельство, что порочная мать добровольно отреклась от беспомощных малолетних сирот.