Остаток дней - [21]

Как бы там ни было, жизнь продолжается. Можно переживать утрату сильней или слабей, дольше или меньше — жить-то надо. Ее не остановишь, жизнь, и исполняй свои обязанности, как и прежде. В этом и успокоение, и смысл, и надежда — все вместе. Он не оправдывает себя: не исключено — черств, рассудочен, либо еще что похлестче. Уж какой есть. Но не самый, видимо, плохой на белом свете.

Мирошникова обогнали два рослых парня в синтетических куртках и вязаных шапочках. На ходу возбужденные реплики:

— Я тебя спрашиваю: «Динамо» обыграло «Спартак»?

— Ну и что?

— Со счетом три — один! Ого! Обыграет и армейцев! Будет чемпионом! Один Мальцев стоит чего!

— А Третьяк чего стоит?

Вот она, жизнь, — с хоккеем и футболом, истинно мужскими страстями. Летом футбольная лихорадка, зимой — хоккейная. Сейчас едва ли не каждый вечер по телику хоккей, а начали с осени. Именно осенью, гуляя в вечернем придачном лесу, услышал Мирошников, как филин кричал к заморозкам: «Шу-бу!», а ему послышалось: «Шай-бу!»

Протарахтел грузовик с тарой из-под бутылок, и Мирошников проводил его долгим взглядом: вот бы на дачу, на растопочку, ведь когда он гостит там — топка за ним! Как и на пустые трамваи, не может равнодушно смотреть на ящики, доски и бревна. Прикидывает: горело бы недурно. Мирошников усмехнулся и подумал: наверное, его усмешка напоминает отцовскую. Отец усмехался краешками губ, легонько, загадочно. Вчера даже на мертвом лице почудилась эта усмешка…

А может быть, у Вадима Александровича Мирошникова ничего похожего и нет. И вообще, при чем здесь загадочность? Тоже мне Джоконда в штанах. Клерк не бывает загадочным, тут все ясно, как божий день. Между прочим, клерками называет Ричард Михайлович своих сотрудников, не иронизируя, вкладывая в это слово положительный смысл: дескать, чиновники должной кондиции, на уровне мировых стандартов. Значит, так: с одной стороны — ты супермен, с другой стороны — клерк.

Мирошников потоптался у перекрестка, поджидая зеленый свет, осуждающе покачал головой, когда девушки-студентки перебежали улицу перед рылом самосвала, они посмотрели на него с интересом. Он нередко ловил на себе подобные женские взгляды, но это бывало обычно ближе к вечеру, с утра женщины озабоченней и строже. А эти пичужки согрели его с утречка. Спасибо, пичужки, приятно чувствовать себя еще на что-то годным. И он ответно улыбнулся.

Размахивал «дипломатом» и свободной рукой, вдыхал подгорченный выхлопными газами и все-таки бодрящий морозный воздух, мышцы ног и рук поигрывали как бы сами собой. Да, будто ничего вчера и не случилось. Хотя случилось непоправимое. С отцом. С ним же, Вадимом Мирошниковым, впрямую ничего не произошло. Все в порядке. О’кэй. И потому бытие его неостановимо. По крайней мере на какой-то — будем надеяться — не столь короткий срок. Ведь вполне возможно, что он еще не едет с ярмарки.

Толпы на улицах были все многолюднее, Вадим Александрович заметил полупустую спаренную «пятерку» и припустил по Трифоновской к трамвайной остановке. Успел! Дверцы за ним с треском захлопнулись. Он отдышался и прошел в салон, развернул газету. С полосы на него глядел известный артист, ниже — некролог: «Смерть вырвала из наших рядов… Всю свою сознательную жизнь посвятил… Светлая память навсегда сохранится в наших сердцах…» — и длинный список подписавших. Все правильно, все по закону. Кому некролог в газете, о ком извещение в пять строк, а о ком — ни слова. Об отце не будет ни слова, не заслужил, так сказать? Даже конференц-зала не заслужил. А-а, да бог с ними, с посмертными почестями. Насчет же светлой памяти, насчет того, что навсегда сохранится в наших сердцах, — что ж, Мирошников постарается никогда не забыть об отце, будет верным его памяти. Хотя что значит конкретно быть верным чьей-то памяти, не знает…

На службу Вадим Александрович явился, как и всегда, за десять минут до начала. Клерк, помимо всего прочего, обязан быть аккуратным. Никакой расхлябанности, никаких опозданий. Ричард Михайлович справедливо говорит: «У нас в офисе должна быть воинская дисциплина». Хотя сам, признаться, и опаздывает и уходит с работы раньше положенного. Но он начальство, а для начальства допускаются исключения.

Он и на этот раз приехал на час позже. Мирошников уже рассказал сослуживцам о похоронах, уже позвонил на завод-поставщик, уже составил вчерне запрос в болгарское торгпредство, отметив: пишет правой рукой, порядок. Только тогда объявился Ричард Михайлович, небрежно кивнул всем сразу и, прямой, негнущийся, прошел к себе. Секретарша надула пухлые губки, приложила к ним пухлый пальчик: тише, мол, сам, кажется, не в духе.

Мирошников решил: сейчас отпрашиваться не пойду, переждем дурное настроение, а как тучи рассеются, секретарша даст знать, она Вадиму Александровичу симпатизирует. И он целый день занимался своим: разговаривал по междугородке, составлял бумаги, вычитывал их с машинки, носил на подпись, помогал коллеге составлять отчет, звонил Маше на работу и Витюше домой — как там у них. Названивал и в нотариальную контору и в ЖЭК: когда принимают. И лишь в конце рабочего дня по знаку секретарши сунулся в кабинет к Ричарду Михайловичу с заявлением.