Остаток дней - [12]

Когда приехали на дачу, Витюша взялся рассказывать деду и бабке о подвиге Мирошникова — получалось, что папа едва не выбросил плохого дяденьку в окошко, Вадим Александрович отмахивался, хмурился, теща смотрела на него с испугом, тесть — с одобрением, а Маша сказала сердито: «Полез куда не надо. Впредь тебя прошу: не ввязывайся в подобные истории…» Мирошников ничего не ответил, но мысленно согласился с женой: не стоит ввязываться, больше всех, что ли, надо, да он и не ввязывался прежде, уклонялся как-то. А если честно: в глубине души приятно, что рискнул, одернул распоясавшегося юнца. Это не место в метро уступить старушке.

Он любил ермиловскую дачу — ее комфорт, ее уют, любил яблоневый и вишневый сад, так называемый черный дворик на участке: там был кусочек лиственного леса, березы, дубы, осины, клены. Под сенью черного дворика он отдыхал после трудов праведных в саду, в ягоднике, на огороде: вкалывал на совесть, славно было размять мышцы, отойти от канцелярского сидения. Но странное дело: наслаждаясь физическим трудом, отдыхая душой на лоне природы, Мирошников скучал по службе с ее бумагами, телефонами, встречами, переговорами — со всей каждодневной суетой. А у Маши уже в субботу портился настрой: ох, завтра воскресенье, а послезавтра понедельник, снова на работу, ох, как не хочется (она по профессии инженер-экономист). А вот в пятницу вечером настрой у нее бывал великолепный: впереди двое суток отдыха! Наутро уже скисала…

А еще лето восемьдесят первого памятно тем, что газеты в те дни писали о буре протестов по всей планете против нейтронной смерти. Пока пресса писала, миллиарды долларов текли в сейфы американских военно-промышленных корпораций, и каждый этот миллиард, истраченный на оружие, был как шаг от мира к войне.

Казалось бы: куда уж больше вооружаться? Как-то Мирошников вычитал: в настоящее время в Соединенных Штатах накоплено 25–30 тысяч ядерных зарядов общей мощностью, равной 600 тысячам бомб, сброшенных на Хиросиму. Ракеты мобильного базирования MX, подводные лодки «Трайдент», нейтронное оружие, крылатые ракеты — все это наступательное оружие: словом, можно запросто взорвать к чертовой матери земной шар. Хотят нас запугать, разговаривать с нами с позиции силы, военного превосходства? Но ведь Советский Союз не позволит этого, не даст нарушить военного равновесия. Значит, новый виток гонки вооружений. И так каждый раз: американцы его начинают, нам приходится их догонять. Будем жить скудней? Возможно. А что делать? Лучше очереди в магазинах, чем очереди в военкоматах, как сказал старик Ермилов. Правильно сказал!

Они тогда сидели с Николаем Евдокимовичем на терраске, потихоньку опорожняли запотевшую, из холодильника, бутылочку. Август был на исходе, в открытые окна втекал уже посвежевший в преддверии осени голубой разреженный воздух, и желтые листики нет-нет и срывались с веток, нехотя планировали к земле. А когда сверху падал ветер, он поднимал желтую кутерьму, и листья кувыркались, сталкивались, взлетали и проваливались, снова взлетали, иные вплывали на терраску, устилая подоконник, свободный плетеный стул и краешек стола. И в запахи водки, колбасы, жареной курицы, поджаренного хлеба вторгался горчащий, печальный запах увядания. Мирошников вдыхал этот печальный, тленный запах, а затем взял в рот светло-желтый, в прожилках, березовый листик и погрыз черенок. И захотелось следующую рюмочку закусить березовым листом. Естественно, он этого не сделал, закусил нормально: колбаской и сыром. А закусивши нормально, спросил Николая Евдокимовича:

— И что будет? Какая-то надежда на лучшее есть?

— Что будет? — переспросил Ермилов и побарабанил пальцами по тарелке. — Не знаю… Но надеюсь, войны удастся избежать.

— Я тоже надеюсь, — сказал Мирошников. — Что еще остается делать?

— Ну, остается еще, положим, многое, — Николай Евдокимович фыркнул, это означало: усмехнулся. — Многое! Например, чтобы обуздать агрессора, надо самим быть сильными, по крайней мере не слабее его. Хотя, понимаю, путь к миру лежит через разоружение. За что и боремся… Не сидеть пассивно — бороться! И держать ухо востро! Чтоб не повторился сорок первый год…

Мирошников кивнул и вспомнил: ежегодно утром двадцать второго июня теща ставила перед тестем алюминиевую кружку, налитую с краями водкой, к ней — кусок черного хлеба с солью, картофелины, луковицы, — он по-фронтовому и в полном одиночестве воскрешал этот черный день и светлую память о погибших однополчанах. В этом году исполнилось сорокалетие начала Великой Отечественной и Николай Евдокимович изменил своему правилу — заставил зятя взять отгул, поскольку двадцать второе июня пришлось на понедельник, и роковую годовщину они отметили вместе, и Мирошникову дали алюминиевую кружку, посыпанную солью ржаную горбушку, картошку в мундире и головку репчатого лука. Не привыкший пить по утрам, натощак, он охмелел, и ему почему-то хотелось плакать, глядя на сурового, старого, израненного человека, прошедшего, как сам говорил, Отечественную от звонка до звонка.

— Я был комбатом, звание — капитан… Немецкий удар встретил под Перемышлем. В первой же бомбежке погибли жена и сын… Лидия Ильинична, твоя теща, — это боевая подруга, санинструктор, с ней мы сошлись в сорок третьем, когда я уже полком командовал. А в сорок четвертом уже командовал дивизией, и родилась Машенька, мужем коей ты ныне состоишь…