Остановки в пути - [87]

— А ты просила кого-нибудь? — спрашиваю я.

— О таком не просят. Сами должны сообразить. Кстати, ты меня тоже разочаровал.

— Я думал, ты хочешь побыть одна.

— Это все отговорки, подумаешь, нашел причину. На самом деле просто помогать не хотел, не хочешь и не будешь, и ищешь себе оправдания.

Рита умолкает.

— Господи, все сразу на меня обрушилось в последнее время. Просто земля из-под ног уходит.

Рита снова умолкает.

Она ставит на плитку чайник, стелет свежую скатерть, потому что на прежней я уже насажал пятен, поправляет перед зеркалом прическу, приносит пирожные и шоколад. Три кусочка кекса я уже давным-давно слопал.

Я сижу напротив Риты и вспоминаю время, когда я навещал ее постоянно. Мне тогда было шестнадцать. Друзей среди ровесников я не завел. Никто, кроме Риты, не умел слушать. Она одна воспринимала меня всерьез. «Отец, брат — вот и все мои родственники, остальные погибли или умерли, — как-то сказала она мне. — Я рада, что вы с родителями сюда приехали». Она называла меня племянником.

К Рите я приходил два-три раза в месяц. Обычно меня ждал чай с пирожными. Ритин отец редко выходил из своей комнаты, так что я его почти не видел. Когда я начинал что-нибудь рассказывать, она меня почти никогда не перебивала.

— А вот по словам твоей мамы, все было совсем не так, — иногда вставляла она. — Интересно, зачем она терпела все это так долго.

Перед уходом я заставлял ее поклясться, что она никому, ни единому человеку, даже своему отцу, не расскажет ни слова.

— Вот придумала тоже, связалась с шестнадцатилетним, — язвил мой отец.

— Ну и чего? Ты что, против? — ворчал я.

— Что ты там ей плетешь, а? — изводил он меня расспросами. — Наверное все рассказываешь, какой страшный человек твой папочка. Это ей только дай послушать, хлебом не корми. Я же знаю, она меня терпеть не может.

— Мы что, по-твоему, только о тебе и говорим? — огрызался я. — У нас есть темы и поинтереснее.

— Найди себе кого-нибудь помоложе!

— А может быть, он в нее влюбился, — лукаво вставляла мама. — Рита же привлекательная женщина.

— Бред какой-то! — рычал я и чувствовал, что краснею.

Я сижу напротив Риты. Она плачет, закрыв лицо руками. Я не знаю, как ее утешить, что сказать, и подозреваю, что сказать мне в общем-то нечего.

— Господи, я всегда готова была всем помочь, — причитает Рита. — Всем для других жертвовала. Как только соседка моя, толстушка маленькая, ну, у нее еще такая страшная собака, поссорится со своим сожителем, сразу бежит ко мне. А он ее убьет когда-нибудь, скотина такая. Вот я и выслушиваю ее жалобы, я ж не могу иначе, она все-таки моя соседка, как же мне ее бросить. Советую, уговариваю, утешаю, пытаюсь убедить, что нечего жить с этим мерзавцем, который ее колотит.

— Какая ты добрая, — говорю я.

— Добрая? — переспрашивает Рита, не заметив моей иронии. — Думаешь, она для меня хоть пальцем пошевелила, когда мне было плохо? «Очень сожалею» — и все.

— А я с соседями даже не знакомлюсь.

— Мой отец всегда учил: «Поддерживай хорошие отношения с соседями, и, может быть, они тебя спрячут, когда снова начнется».

— Ждем следующего погрома, — бормочу я, она кивает и, несмотря ни на что, едва заметно улыбается.

— Но еще он всегда учил меня никому до конца не верить. Неизвестно ведь, что они о тебе на самом деле думают, вдруг замышляют что против тебя… Отец — стреляный воробей, он чего только ни насмотрелся в жизни.

— Да здравствует оптимизм! — восклицаю я, и тут же раскаиваюсь.

Надо было бы мне просто опустить глаза и промолчать, но уже поздно.

— А если бы ты несколько лет в концлагере отсидел — что, остался бы оптимистом?

На сей раз я и правда опускаю глаза и умолкаю.

Рита предается бесконечным сетованиям на то, как страдает ее отец: ну, как же, ведь он лежит в этой больнице вместе со старыми нацистами, ветеранами Вермахта, антисемитами и всякими гоями. Она все хлопотала, просила, умоляла, и хоть чего-то добилась, а то бы «эту старую жидовскую морду» давным-давно из больницы выкинули. Вот почему она кому только ни делала подарки — и роскошные, и поскромнее: и медсестрам, и врачу, и всем пациентам в палате, и ко всем подольстилась, даже к девяностолетнему умирающему старику. Да, в Австрии становится не по себе. В Германии и то чувствуешь себя как-то увереннее.

Я возражаю. Говорю, что у нее паранойя. Подумаешь, не сразу обслужили в кафе, дело-то не в ее «еврейской внешности». Это ж не причина больше в кафе не ходить. Да, само собой, знаю, что иногда в трамвае и на улице можно услышать всякое. Прекрасно знаю, что за старики сидят в трактирах и как похваляются своими военными подвигами. И что в Австрии после войны оправдали многих фашистов, тоже знаю.

Конечно, как же иначе.

Я все понимаю.

А Рита возмущается, говорит, она на все это не может смотреть спокойно. Говорит, для евреев грядут тяжкие испытания. Она уже боится выходить из дому, единственное средство общения с внешним миром для нее — телевизор.

— Вот в том-то все и дело! — торжествую я и снова завожу речь о паранойе, о том, что нельзя так преувеличивать, может быть, потому, что ее неисправимый пессимизм мне начинает надоедать, может быть, для того, чтобы ее как-то спровоцировать, чтобы она наконец проговорилась и выложила мне все про неонацистов, которые избили ее отца.