Остановки в пути - [51]

С этими словами я достал из ящика письменного стола план Вены.

— А ну, хватит! — заорал отец и выхватил его у меня. — Слушай мать! Сейчас сниму ремень и…

Я с состраданием посмотрел на отца. Что ж он вечно так волнуется-то, хотя ни разу меня еще не порол. Иногда мне даже хотелось, чтобы он меня хорошенько отлупил. Тогда бы я, плача, укрылся с головой одеялом, а родители бы меня утешали.

— А мы ведь все равно в Вене не останемся! — запальчиво возразил я. — Чего же мне в школе напрягаться-то? Ты же сам говоришь, мы скоро в Америку, в Австралию или в Канаду уедем. Вот тогда я и учиться начну.

Мой выпад возымел желаемый эффект. Мама стала упрекать отца, что это он меня испортил своими утопическими планами и пустыми мечтаниями.

— Видишь, как он отвечает, — раздраженно сказала она. — Мне повезло, так что и представить себе нельзя, я наконец работу по специальности нашла. Вроде хоть концы с концами сводим. А ты? Мы тут и полугода не прожили, а ты уже уехать мечтаешь и мальчишке совсем голову задурил. Ты что, вечно вот так собираешься? С мальчишкой черт знает что творится, а виноват в этом ты!

— А чего я-то? Я все для него делаю, для щенка неблагодарного. А теперь вдруг я еще и виноват?

Родители стали ссориться, а я снова спокойно сел за письменный стол и занялся очередным чертежом. Стоило им поссориться, войти в раж, и они так увлекались, что переставали меня замечать. Под конец они совершенно измученные садились на свою кровать, демонстративно отвернувшись друг от друга и не произнося ни слова.

Вечером мама отвела меня в сторонку:

— Ты что, не можешь отца пожалеть? Ты же видишь, у него на душе тяжело, все не ладится. Он ведь работу до сих пор не нашел. Сам понимаешь, каково мужчине в его возрасте и с его энергией дома сидеть. На пенсию-то ему еще рано.

От ее доводов мне даже смешно стало, бред какой-то. Господи, да ему же за сорок, он просто старик древний. А из-за отсутствия работы он особо не волнуется. «Работа — не главное в жизни!» — повторял он по крайней мере по три, а то и по пять-шесть раз на дню. Не волнуется — и на здоровье. Грусти особой я в нем тоже не замечал. Иногда он просто в восторг приходил, особенно, когда открывал мой атлас и давай карту Америки комментировать.

— Огромная, богатая страна! — мечтательно повторял он. — Вот здесь, в Нью-Йорке, живет твоя двоюродная бабушка Крейна, вот тут, в Филадельфии, — семья твоего двоюродного прадедушки Мойше, который десять лет назад умер. В Америке каждому может посчастливиться, надо только самому постараться. Там каждому судьба дает шанс.

Отец улыбался, гладил меня по голове или обнимал.

— Ты должен учить английский, — продолжал он. — Это самый главный язык в мире. Когда в Америку переедем, английский твоим родным языком будет.

К этому времени отец уже успел взять в университетской библиотеке целую кучу брошюр, книг и альбомов, и теперь изучал по ним США — штат за штатом, город за городом.

После таких бесед я чаще всего шел бродить по Бригиттенау. Из всех наших странствий мы как бумеранг возвращались в Вену, в этот запущенный рабочий район. Я шел по Валленштайнштрасе и воображал, будто иду по Бродвею. Обшарпанные доходные дома у меня на глазах превращались в сверкающие небоскребы, двери неказистых табачных лавочек вдруг становились стеклянными входами в варьете и знаменитые бродвейские театры, обувной магазинчик на углу Клостернойбургерштрасе из маленького и невзрачного превращался в крупнейший в мире. В позвякивании трамваев я различал грохот надземной железной дороги на эстакаде — ее поезда пролетали над Манхэттеном. Шел дальше, и предо мной открывалась панорама Ист-Ривер, то есть Дунайского канала, с трансатлантическими лайнерами и роскошными яхтами — спасательными лодками Венской речной полиции. Потом я переходил Бруклинский мост, то есть Фриденсбрюке, рассматривал вдалеке Статую Свободы, то есть мусоросжигательный завод Шпиттелау, спускался в метро, воображая, что это нью-йоркский сабвей, разглядывал людей со всего мира — чернокожих, индийцев, евреев, китайцев, — и тут меня начинали толкать, отпихивать в сторону. Окрик вроде «эй, куда прешь, глаза дома забыл?!» или «идиот, ослеп, что ли?!» — быстро возвращал меня к действительности. Волшебство исчезало. Я ошеломленно озирался и ехал смотреть очередную стройку.

Опасения родителей не подтвердились. Постепенно мои отметки улучшились. Тест на интеллектуальные способности официально удостоверил, что я могу учиться в гимназии, а экзамен по немецкому при такой снисходительности учительницы и вообще стал простой формальностью. Из учителей меня недолюбливал один физкультурник. На одном из первых занятий он меня спросил, из-за славянского акцента, наверное:

— Ты что, югослав, или вроде того?

— Вроде того, — выпалил я.

До сих пор горжусь своим остроумным ответом, а тогда над ним хохотал весь класс. Но, понятно, учитель после этого ко мне лучше относиться не стал. Особо спортивным я никогда не был, и теперь по физре у меня тройки чередовались с двойками.

Но если в феврале семьдесят седьмого года меня чуть не исключили из школы, то не из-за неуспеваемости по физре, а из-за дружбы с Флорианом Цахом.