Остановки в пути - [44]

— Да плевал я на твоего отца, а тебе щас по морде дам!

Я воспользовался разногласиями в стане противника, рванулся, стукнул кого-то наугад и услышал вопль. Я хорошенько кого-то пнул, потому что меня тут же выпустили, и я кинулся прочь из будки. Впоследствии я старался не терять бдительность и все время быть начеку: кто знает, что еще моим одноклассникам в голову взбредет?

— Ты что, и правда носишь крест? — спросила учительница.

Я все рассказал, и вскоре вся школа знала правду. Все по очереди подержали кулончик в руках, удивляясь, что это не шестиконечная звезда Давида. Но хорошо хоть не «слав», крест гоев.

«Крестофобия» и в остальном отдавала мракобесием. Ну почему, например, мы на уроках математики вместо обычного знака «плюс» рисовали в тетрадях перевернутые буквы «т»? Почему мои одноклассники, как один, испуганно вскрикнули, когда на уроке рисования, силясь изобразить дом, я провел крест, чтобы обозначить оконный переплет? Ну чего кричать-то, я всегда так делаю! Окно — что, христианский символ, что ли? С каждым днем во мне росли подозрения. Когда однажды мы с родителями поехали в гости в Рамлу, город побольше на полпути между Иерусалимом и Тель-Авивом, и я увидел там церковь, гордо выставлявшую на всеобщее обозрение крест, то был страшно удивлен. Разве это в государстве Израиль не запрещено?.. Родители надо мной смеялись.

За несколько дней до отъезда в Рим я совершил большую ошибку: рассказал одному однокласснику, что уезжаю. Тот меня обругал и обозвал «йоредом». Вскоре слух об этом разнесся по всему классу. «Йоред! Сукин сын! Гой! Сволочь! Фашист!» — обрушилось на меня и справа, и слева, и сзади, и спереди. Тихоня Иуда плюнул мне в лицо, и тогда я забился в дальний уголок двора и выбрался только после того, как прозвенел звонок к уроку.

А после уроков, как это часто бывало, проводились еще занятия по гражданской обороне. Завыла сирена. Все, как и предписано, кинулись в бомбоубежище — все, кроме меня. Ведь в бомбоубежище все поневоле сидели в тесноте, прижавшись друг к другу. Вдруг бы там меня кулаком двинули, или под дых дали, или еще как-нибудь унизили — коварно, мерзко, кто знает? Я остался в пустой школе, смотрел из окна, глотал слезы и ждал отбоя. На улице сияло солнце. Издалека доносился рев осла.

Учительница потом кричала и ругалась:

— А если бы это была не учебная, а настоящая воздушная тревога, тогда что? Если бы на нас враги напали или террористы?

— А террористы ему ничего не сделают. Он с ними заодно, — сказал кто-то.

— Это не шутки! — отрезала учительница и разрешила мне пораньше уйти домой.

Когда на следующее утро я вошел в класс, меня встретила мертвая тишина. Все пристально смотрели на меня. Я втянул голову в плечи, на несколько мгновений замер на пороге и молча прошел на свое место. Какая-то девочка у меня за спиной громко спросила:

— Ты его знаешь?

— Нет, — ответила ее соседка, — впервые вижу. Это, наверное, гой какой-то, случайно к нам забрел, предатель.

— А мы ведь с предателями не разговариваем?

— Это точно, с предателями мы не разговариваем.

Этот день стал одним из самых страшных в моей жизни. Кто-то сунул мне в портфель дохлую крысу. Во время урока я полез за тетрадью и вдруг нащупал что-то мягкое, волосатое. Я схватил эту гадость, выдернул из портфеля и невольно вскрикнул, а мои одноклассники захихикали.

— Кто это сделал? — строго спросила учительница, держа крысу за кончик голого чешуйчатого хвоста и поднося ее к самому носу моих гонителей. — Ты, Иуда?

И она качнула крысой с разинутой пастью, черными глазками-бусинками и глубокой запекшейся раной на шее прямо над головой Иуды.

— Что вы, госпожа учительница, — плаксиво промямлил Иуда, — я до крыс и дотронуться-то боюсь!

Он брезгливо отвернулся.

Виновника так и не нашли.

Во время невыносимо длинных перемен мне хотелось зареветь, но я не мог выдавить из себя ни звука. Неужели они правы? Конечно, а как же иначе. Я точно стал предателем, йоредом. Даже Дима со мной больше не разговаривал. Когда я пытался ему объяснить, почему мои родители уезжают, он только прошипел:

— Отвали, сволочь!

Меня даже не били.

— Не хотим руки пачкать, — сказал Даниил.

За день до отъезда я ушел из школы во время большой перемены. Даже у учительницы и у директора разрешения не спросил. Чего там, теперь мне никто это не запретит. Через день меня в этой стране уже не будет. Я запихнул учебники и тетради в портфель, прошел по коридорам, спустился по лестницам во двор, стараясь не столкнуться с одноклассниками, которые играли во дворе. Ни один из них не удостоил меня взглядом. По узенькой дорожке я пересек плантацию, в последний раз вдыхая сладковатый аромат апельсиновых деревьев, ни разу не остановившись, ни разу не оглянувшись.

— Никогда больше, никогда в эту страну не вернусь! — пообещал я самому себе.

И вот теперь я в Остии, где никто больше не обзывает меня «йоредом», хотя в «йореда» я превратился окончательно и бесповоротно. Вместо того чтобы сидеть за партой, я слонялся по приемным всяких консульств, организаций и учреждений. Впрочем, родители все реже брали меня с собой в Рим. Я не только слопал конфеты Зайцевой, но и обругал «идиотом» главу одной еврейской благотворительной организации, а во время беседы родителей с американским консулом ни с того ни с сего глупо захихикал.