Особый отряд 731 - [40]

Я вернулся в казарму вместе с Хаманака и Морисима. Кроме обмундирования, я взял с собой сберегательную книжку, дневник и две фотографии как память об отряде. Остальное я связал в пачку и бросил в корзину. На случай, если нас застанут холода, я захватил два одеяла, носки, нижнее белье и связал это в один узел.

Хаманака сидел со скучающим видом. Ему не во что было переодеться.

— Ты можешь взять обмундирование Кусуно, — предложил я ему, хотя и понимал, что неловко, удирая, снимать рубашку с больного.

— Разве хорошо брать чужое? — возразил он, по-видимому, думая так же, как и я. Однако положение его было незавидное. Если он один среди всех останется в своем рабочем обмундировании, в котором пришел с гауптвахты, то его внешний вид будет постоянно напоминать всякому о том, что человек отбывал наказание.

— Думаю, что здесь нет ничего плохого, так как Кусуно, возможно, не вернется, — ответил я после некоторой паузы.

— Как же так можно, ведь товарищ… — неуверенно возразил Хаманака.

— Я отлично понимаю твое положение, но ничего не поделаешь. Мы тоже не знаем, что с нами будет потом, — решительно сказал я, и на этом разговор окончился.

Вещи Кусуно поделили. Обмундирование взял себе Хаманака. Так как оружие было взято раньше, особо ценных вещей не оказалось. Осталась только тетрадь, в которую были вложены сберегательная книжка и почтовая открытка от матери.

— Дайте я хоть это отнесу ему, — предложил Хаманака.

— Ты не сможешь с ним увидеться, — грустно проговорил Морисима.

Саперы уже приступили к разрушению опустевших зданий. Скоро должны были поджечь и наше помещение. Я также сомневался, что оставшиеся вещи попадут в руки Кусуно, если их отнести сейчас в госпиталь. Никто из нас не думал, что мы поступаем дурно. Я успокаивал себя тем, что мы старались делать все возможное. Однако сберегательную книжку все же решили отнести.

— Я пойду в госпиталь, — снова вызвался Хаманака.

Этим он хотел как бы утешить себя. Я и Морисима хорошо понимали его. Я взял почтовую открытку матери Кусуно и положил в карман. Я чувствовал, что если он умрет, а я останусь в живых, то я обязан сообщить его старой матери о смерти сына. Мы были из одной префектуры, жили в одной казарме, поэтому, кроме меня, некому было сообщить матери о гибели сына.

Руины ада позади

Собравшись перед штабом отряда, мы двинулись к железнодорожной ветке, где стояли грузовые вагоны. Здесь повсюду валялись вещи, брошенные уехавшими раньше семьями специалистов. Людей было так много, что для багажа не осталось места. Разорванные в спешке багажные корзины, разинутые рты туго набитых чемоданов, из которых языками высовывались наспех уложенные носильные вещи, и т. п. — все это говорило о панике, которая творилась здесь перед отъездом.

Мы в новом обмундировании стояли около состава в ожидании отправки. Однако предстояло еще погрузить продовольствие. Все с интересом ждали официальных сообщений о ходе военных действий, но никаких сведений о продвижении противника не поступало. Все горели одним желанием — уехать как можно скорее. Стемнело. Последовал приказ грузить продовольствие.

Сбросив кители и оставив их у своих вещей, мы направились к складу с продовольствием. Оттуда мы начали выкатывать бочки с соей, выносить кули с солью и мешки с сахаром. Бочки в вагонах помещали в самый низ, а на них наваливали остальное. Темнота очень усложнила погрузку. На складе царил хаос. Шестидесятикилограммовые мешки с сахаром при погрузке рвались, а рогожные кули с солью расползались.

А в это время маньчжуры, работавшие в отряде, с нескрываемой радостью делили уцелевших лошадей, коров и брошенное продовольствие. С тех пор как я прибыл в отряд, мне впервые довелось увидеть радость на их лицах. А ведь раньше любому из них, кто случайно оказался бы в лаборатории, грозила неминуемая смерть. Эта картина вызвала в душе моей противоречивые чувства.

Загрузив свой вагон продовольствием, мы покрыли мешки циновками и сами уселись поверх груза, едва не подпирая головами крышу.

Этой ночью в окрестностях Харбина был сброшен советский парашютный десант. От осветительных бомб и ракет стало так светло, что мы ясно видели высокий памятник павшим воинам, который находился от нас более чем в двадцати километрах. Несмотря на моросивший дождь, были отчетливо видны спускавшиеся парашюты, напоминавшие падающие хлопья снега.

Воздушный бой становился все более ожесточенным. Голубоватый свет осветительных бомб и ракет придавал нашим лицам мертвенно-бледный оттенок.

Теперь уже ни у кого не было сомнения в том, что бежать невозможно. Нашлись горячие головы, которые заявляли, что нужно остаться на месте и сражаться до конца. Из-за этих разговоров на некоторое время забыли и о погрузке.

Во время этого замешательства я увидел, как один вольнонаемный, опираясь на саблю, взобрался на угольную кучу и замер на ней, как статуя. Внимательно приглядевшись к бросавшейся в глаза фигуре, мы увидели, что это женщина. Мы не знали, что в нашем отряде служили и вольнонаемные женщины. Мы обратились к Хаманака, который служил в общем отделе и должен был знать ее. Но и он ничего не мог сказать.