Особый контроль - [7]

А валацуга:

— Что дуда! Может, им поросенок нужнее.

— Э! — говорит Балазей. — Плохо ты о людях думаешь. Народ всегда к веселью тянется. А это что? Свинья она и есть свинья! — и жахнул штыком в поросячье сердце.

И вот сидят они, едят… Нет, валацуга не ест, только слюни глотает. Он терпит. Блаженный! Бывший солдат на него посмотрел, подмигнул, облизнулся, потом говорит:

— Думаешь, я от рождения такой кровожадный? Отнюдь. Я в юные годы столь ласковый был, что меня в сарафан обряжали. Потом… настали взрослые года, забрили мой высокий лоб; служить отправили. Там каждый день, бывало, еще солнце не взошло, уже кричат: “Подымись! Становись! Глаза направо! Не дышать!” Ну и не дышим. До обеда. Потом болтухи перехватим и начинаем ружейный артикул…

И замолчал Балазей, опечалился. Грустно, досадно, обидно ему! Все годы его горькие, все шомполами битые, голодные, холодные, злые, бродячие — тьфу!

А еще валацуга прибавил:

— Да, житие наше прискорбно; живем как трава. Чуть повыше поднялся, так сразу скосили.

— А что делать? — вздохнул Балазей.

— Улететь, — валацуга ответил. — В чистом небе просторно, привольно, там солнышко греет, тепло.

— М-да, — еще горше вздохнул Балазей, — там тепло. И кабы я умел летать, так… — и задумался: а и действительно, что он тогда бы делал и куда бы полетел?

А валацуга как бы между прочим говорит:

— Человек всю жизнь летает, только многие того не замечают.

Усмехнулся бывалый солдат:

— Это, что ли, во сне?

— Нет, зачем же во сне! — валацуга смеется. — Мы и сейчас с тобой не просто так сидим, а по небу летим.

— Как летим?

— Очень просто. Ведь мы не сами по себе, а на земле сидим, а земля, как известно, вкруг солнца летает. Понятно?

— Так точно! — отвечает Балазей и ухмыляется.

И в самом деле, что тут понимать? У валацуги ум за разум заскочил. Вот это находка, вот это удача! Похлеще царского ружья! Приосанился бывший солдат, говорит:

— Пора бы нам и познакомиться. Как тебя, юноша, звать-величать?

— Миколайкой.

— Во-во, Миколай. А меня — Балазей. Так куда мы собрались?

— В Архаровск.

— Пошли!

И пошли. И на каждом ночлеге — успех. За миколайкины байки кормили гостей и поили в три горла. Вот, скажем, придут, Миколайку блинами накормят — он мяса не ел, — а потом Балазей, собравшимся тайно моргнув, степенно спросит:

— А скажи нам, великий мудрец, откуда люди пошли?

Миколайка:

— С деревьев. Люди раньше были дикие, мохнатые, с хвостами.

Все молчат, головами кивают. Ведь сказано им: Миколайка обидчив; чуть что — замолчит. Но уж если над ним не смеялись, он, бывало, такое верзал, что представить нельзя. Только что нам Миколайкины слова, когда дела и того хлеще оказались!

А было это так. Шли они, шли и дошли до Архаровска. День был солнечный, поле вокруг, в трех верстах — городская застава. Сели друзья отдохнуть. Балазей разулся, портянки на кустах развесил. Миколайка… свою торбу развязал и стал доставать из нее деревяшки, прутики, дощечки, крючки, закорючки, обрезки холста…

— Что это? — удивился Балазей.

Молчит валацуга, сопит. Щепку к закорючке, закорючку к дощечке цепляет, тут же рядом деревяшку приспособил, холстом обернул, потянул — удержалось.

Встал Балазей, подошел, посмотрел — ничего не понятно! А Миколайка — опять же молчком — свое строение расправил, хомутами за плечи приладил, руки кверху поднял, улыбнулся и спросил:

— Узнаешь?

— Крылья, что ли?

— Они.

Стоят они, молчат, и у каждого мысли свои. А потом Балазей, головою тряхнув, говорит:

— Ну, д-давай!

Посмотрел Миколайка в небо, признался:

— Я, видишь ли, солнца боюсь. Как бы оно крылья не спалило.

— А ты пониже над землей стелись.

— Нет, я в небо хочу!

Балазей головою покачал — не жилец Миколайка, как пить дать не жилец!

А тот походил по поляне, попрыгал, испробовал крылья на крепость, а после снял их, разобрал и в торбу спрятал. Сел, на солнце посмотрел и говорит:

— Есть в Архаровске лекарь, всех лечит. И есть, говорят, у него холодильная мазь. Вот бы той мази добыть!

— А зачем?

— Крылья смажу, тогда не сгорят. Вот только мазь дорогая, а деньги где взять? — и смотрит синими глазами. Безумными, блаженными. Глянул в них Балазей… и решился. Сказал:

— Государь нам поможет! — и ружье подхватил, повертел для красы.

А что? Ружье богатое: дуло черненое, курок золоченый, приклад деревянный душистой породы в рисунках. Миколайка руками всплеснул:

— Как же можно! Ведь это подарок!

— Молчи!

И… отвернулся валацуга, зашмыгал, захлюпал, заплакал от счастья.

К обеду в Архаровск пришли. И, минуя храмы, лавки, балаганы, — прямо к лекарю.

Лекарь душевный попался, сказал:

— Наилучшая мазь! От горячки спасает, от жару, от пару, от свары. Пятьдесят ассигнаций стакан.

Миколайка:

— А если в обмен? Например, на ружье. Сколько дашь? И Балазей ружье с плеча снимает. Лекарь прищурился.

— Дай-ка сюда, — говорит, — посмотрю.

Балазей:

— А что смотреть? Сейчас проверим! — и клацнул алмазным курком.

Лекарь в крик:

— Ты чего? Очумел?!

Балазей ему дуло к брюху приставил, спросил:

— Сколько стоит? Не слышу!

Лекарь зажмурился.

— Даром берите, не жалко.

Взяли ровно полведра и ушли, раскланявшись.

Миколайка, крылья мазью натирая, вздыхал:

— Не к добру наш разбой, не к добру!