Особое задание - [100]

Антонов молчал, хотя внутри у него все клокотало. Медяков, желая перевести разговор на другую тему и тем самым выручить друга, спросил:

— А ты, Петрович, видел, как хлопцы «обработали» Морозова?

Но Антонов, не поняв Медякова, вспылил:

— Не прикажете ли мне, товарищ военврач, прикладывать этому гитлеровскому служаке компрессы или примочки?

— Это сделают без вас, — искоса взглянув на Антонова, сухо сказал комиссар. — А вам давно следовало зайти к доктору и посмотреть, как он выглядит. Так что идите. Потом доложите, как все это произошло. Да и поговорить с ним не мешает. Ведь все, что вы знаете о нем, нуждается в очень тщательной проверке… И тогда его вина может оказаться не столь уж большой. Я разговаривал с ним. Мировоззрение у него, конечно, не без изъянов. Говорить не приходится. Но дела, о которых он рассказывал, придется принять во внимание… Разумеется, все, что он вам скажет, надо сейчас же проверить и в зависимости от результатов проверки решить вопрос о его дальнейшей судьбе. Но повторяю, прежде всего надо с ним поговорить, причем спокойно, без дерганья… Вы поняли меня, Антонов?

— Понял, товарищ комиссар!

От комиссара Антонов отошел в таком состоянии, словно побывал в парной. Долго не мог успокоиться. Прежде чем идти к Морозову, заглянул к разведчикам. Оказалось, что они вместе с прибывшей из райцентра с последними новостями Катюшей Приходько хотели снарядить делегацию к комиссару, чтобы рассказать, что они знают и думают о предателе Морозове. Инициатором этой затеи был, конечно, Сенька Кузнецов. Но Антонов строго-настрого запретил разведчикам вмешиваться.

Выслушав информацию о положении в районном центре, он направился в караульную землянку, чтобы выполнить приказание комиссара, но по дороге будто невзначай заглянул на кухню, отчитал поваров за то, что слишком заметен дым, а ведь над лесом проносятся немецкие самолеты. Трудно было ему перебороть себя, признать, что, докладывая первый раз комиссару, он без достаточных оснований утверждал, что доктор Морозов отъявленный враг и заслуживает той же участи, которая уготована всем предателям Родины. Он с досадой думал о том, что своим вмешательством Медяков опередил его намерение основательно допросить Морозова. Теперь ему казалось, что допроси он Морозова до возникновения конфликта с Медяковым, все было бы иначе и ему не пришлось бы краснеть, выслушивая справедливые упреки комиссара, не пришлось бы объяснять разведчикам, почему комиссар не согласился с ним. И, наконец, не пришлось бы ему теперь идти к Морозову, который, чего доброго, подумает, будто партизанский командир пришел к нему с повинной… «Конечно, — рассуждал Антонов, — обидно, что вопреки моему мнению и не советуясь со мною, комиссар, видимо, твердо решил сохранить жизнь этому человеку. Не зря же он сказал, что разные бывают враги и что есть среди них и такие, которых можно и должно заставить работать на нас…»

Но обдумав все, что произошло, Антонов с облегчением отметил доверие, оказанное ему комиссаром. Ведь он мог просто приказать освободить Морозова. И если не сделал этого, то, стало быть, полагается на него, Антонова, на его рассудительность, способность понять и исправить свою ошибку.

Продолжая размышлять, Антонов без особой надобности обошел весь лагерь и наконец решительно направился к караульной землянке.

При появлении Антонова Морозов встал, выпрямился по-военному. Он все еще был в одном белье, местами разодранном, босой. Это не было для Антонова неожиданностью, но обезображенное кровоподтеками и синяками лицо поразило его. Он не знал, что ночная потасовка у телеги оставила такие «выразительные» следы.

Не здороваясь и не приглашая доктора сесть, Антонов присел на нары и, не глядя на Морозова, резким, недружелюбным тоном спросил:

— Что вы умеете делать кроме своей специальности?

Морозов пожал плечами, помедлил и с достоинством ответил:

— Кажется все, что полагается делать мужчинам помимо их специальности.

— Фашистов бить умеете?

— Если бы пгишлось этим заняться, вегоятно, делал бы не хуже дгугих…

— Знаю, как вы это делали! Воскрешали их из мертвых…

— Пгошу пгощения, но я медик. И моя пгофессия— вне политики!

Антонов зло усмехнулся:

— Какие высокопарные слова! «Профессия — вне политики!» А если вашу страну оккупанты топчут? Вы это понимаете?! Топчут Родину! — но тут же осекся: — Впрочем, что вам… Родина. Вы — «медик»!

— Извольте со мной так не газговагивать… Я гусский, и мое Отечество — Госсия! — еще больше картавя от волнения, гордо произнес Морозов.

— Ой, ой, ой… Какой тон! Скажите, пожалуйста, — верноподданный матушки-России!.. «Я русский, мое Отечество — Россия!» — издевался Антонов. — А скажите, пожалуйста, разве не так старательно вылеченные вами немцы топчут Россию, за которую с таким пафосом вы изволите распинаться? Разве не ваши пациенты и им подобные повседневно уничтожают сотни и тысячи русских людей? Или не русские города и села превращают в пепел те самые фашистские громилы, которым вы служили с таким подобострастием, что даже удостоились получать офицерский паек? Или, возможно, ждете, когда ваши хозяева дойдут до Урала, и тогда ваша милость соблаговолит «постоять за Русь»!