Особняк за ручьем - [24]

VIII

Уже задымили по углам сумерки, Инна зажгла и поставила на окно лампу — Заварзина все не было. Кончились дрова, она разрыла из-под снега чурбак и, неумело орудуя топором, ощипала его, пока он целиком не влез в печку.

Потом она решила приготовить горячий ужин. Она пересчитала в ящике картофелины: осталось восемь штук. Она очистила и порезала две на суп; остальные отложила — на всякий случай. Раскрыла банку мясных консервов. В рюкзаке случайно нашла старый, уже заветрившийся кусочек сала, отскоблила его и, мелко порезав, поставила жарить в чашке. По зимнику поплыл щекочущий аппетитный аромат.

Щеки ее разгорелись от печного жара. Она представила себе, как ввалится Заварзин, промерзший и усталый, как молча разденется, а потом подсядет к столу. И, не высказывая удивлении, как будто так и должно быть, начнет не спеша есть густой, пышущий паром суп с плавающими в нем янтарными кусочками сала.

А она сядет в сторонке и на правах хозяйки будет сидеть и смотреть на него. И если он даже не поблагодарит ее взглядом, то и не нужно. Ей просто будет хорошо от одной мысли, что она сделала ему приятное.

Тонко и отрывисто заржал Буланчик: Инна вздрогнула, уперлась глазами в дверь. Там; почудилось какое-то шевеление.

Инна подбежала, дернула дверь на себя — и тут же инстинктивно отступила. К ногам ее, потеряв неожиданно опору, повалился грузно человек, — весь заснеженный, в меховом треухе и короткой, перепоясанной ремнем шубейке. Он попытался подняться, но у него ничего не получилось — руки подкашивались, — и он ткнулся в пол лицом.

Инна схватила его за обледеневший рукав, попыталась тащить и только перевернула на спину. Человек сел на полу, прислонился к стене, огляделся.

Потом вдруг забормотал что-то, лег на бок, потянул колени к животу, словно удобнее устраиваясь, и затих.

Инна захлопнула дверь, в которую заметало, наклонилась над ним в смятении. Лицо его с обветренными губами и жиденькой растительностью на скулах было покойно: человек спал!

Человек спал и даже слегка похрапывал и чмокал губами, будто пережевывая что-то, а потом вдруг заплакал. Он длинно, по-детски всхлипывал, и даже слеза просочилась из-под прижмуренной ресницы и наискосок потекла к виску. И Инна теперь увидела, что перед ней совсем мальчишка, ну лет восемнадцать ему, не больше. Она заботливо сняла с него треух, обнажив белобрысую, стриженную под «канадку» голову, стащила набухшие растоптанные валенки, подсунула под голову свой полушубок.

Очнулась она среди ночи от странных хлюпающих звуков — открыла глаза. За окном было темно, из-под белого, заиндевевшего порога струился пар. Незнакомец сидел у печи на корточках и, давясь и захлебываясь, так что шевелились уши, скреб из котелка холодный суп.

Инна минуту наблюдала за ним. От мысли, что Заварзин так и не вернулся, хотя уже глубокая ночь и пурга, должно быть, затихли, у нее больно застучало в висках. Сидящий у печи белобрысый мальчишка, с чавканьем поедающий суп, особенно его шевелящиеся уши, вызвали у нее непонятное раздражение.

— Ну что? — спросила она. — Где Заварзин?

Парнишка оторопело оглянулся, глотнул.

— К-какой Заварзин? — проговорил он простуженным сиплым баском, заикаясь.

— Заварзин, твой начальник партии. Ведь ты же Санников?

Парнишка отставил котелок, вытер подбородок рукавом, не сводя глаз с Инны.

— Откуда вы меня з-знаете? Вы-то сама кто? Чего тут?

— Бог ты мой, — Инна поморщилась. — Ты бы сначала хоть за обед поблагодарил.

— Да спасибо, чего там… Под-дошел я за эти дни, думал — все, к-кранты.

— Где ты это время был?

— Одну ночь под кедрой перекантовался, чуть д-дуба не дал, а потом в охотничьей избушке — тут недалеко — как дурак сидел.

— Когда ты оттуда ушел? — спросила Инна, чувствуя, как все у нее внутри сжимается, будто перед ударом.

— Да когда, вчера, как стихать стало. Умотался по снегу, думал, не доцарапаюсь…

Инна медленно поднялась, взяла с полу свой полушубок и снова легла, укрывшись с головой. «Это из-за меня все, из-за меня», — думала она.

— Раз вы меня знаете, — Костя нерешительно потоптался, сел на уголок нар, — то скажите: что с Васькой Отургашевым? Вышел он?

— Вышел, вышел, — сказала Инна глухо. — В городе уже, в больнице.

— Что с ним? Тяжело?

— Обморозился.

— Дураки мы с ним, конечно, колоссальные… А Заварзин что? В избушку ушел? Д-давно?

— Вчера утром.

— От дураки, так дураки.

Инна откинула полушубок, внимательно посмотрела на Костю.

— Чего это ты себя навеличиваешь?

— А, — махнул Костя рукой, — да ну… Вот пожевать бы еще чего-нибудь — у вас не найдется?

— Сгущенное молоко в рюкзаке, хлеб; больше ничего.

— Смотреть не могу на сгущенку! — с отвращением сказал Костя, но все же поднял рюкзак, стал рыться в нем. — Это когда у меня Буланчик з-забурился в снег, я его так и сяк, — не идет, хоть реви. Провалился по самое б-брюхо — и ни с места. Обрезал я вьюки и седло заодно, а он все равно п-подняться не может. Ну, думаю, ладно, отдохнет, оклемается, сам выберется, а мне топать надо. Вытащил из вьюка четыре б-банки консервов, думаю: мало ли что. А банки все без этикеток. Какую потом ни открою — сгущенка. Представляете, какая у меня все эти дни с-сладкая жизнь была?..