Особняк за ручьем - [13]

— Настырные же вы ребята, честное слово!

Он тщательно написал несколько строчек, подал листок Нюсе.

— Что это? — опросила она.

— Пойдешь в кладовую и получишь, что написано. Три квадратных метра стекла и стол канцелярский. — И, подумав, строго добавил: — Стол даю напрокат, пока свой не заимеете, а за стекло заплатишь, сколько там положено…

— Спасибо, — оказала Нюся, — но мы же не просили.

— Ну и что же, что не просили! — вспыхнул всегда сдержанный Вася Иваныч. — Подумаешь, гордые какие! Что же, так и будете с голыми переплетами дожидаться зимы? Дунет дождь с ветром — и всей твоей бумажной декорации как и не было! А без элементарного стола — тоже какая жизнь? Я, предположим, к вам в гости приду, а у вас даже выпить не на чем… Не просили…

И он вышел за дверь. Но направился не в поселок, а куда-то дальше, вниз по ручью, должно быть, на буровые вышки.

С побелкой ничего не получилось. Известь оказались никуда не годной, серые неоштукатуренные стены смотрели уныло, щелястые брусья придавали жилью старческий вид.

Гошка поймал бухгалтера перед самым отлетом его в город, сунул ему десятку и попросил купить рулон обоев. Обоев Кукарский не нашел, но, решив, что ни с чем возвращаться не стоит, накупил на всю десятку бумажных изогизовских плакатов.

Гошка был рад и этому. Три стены они с Нюсей сделали белыми, наклеив листы обратной стороной, а четвертую — от пола до потолка — в плакатах.

— Третьяковская галерея, — сказал Гошка. — Вход бесплатный.

V

Пока зимник за ручьем стоял пустой, заброшенный, не так были приметны и его замечательные окрестности.

Но вот исчез вокруг дома бурьян, блеснули ослепительно синим окна, запахло дымком, к ручью от дверей побежала галечная дорожка; растопыренная, как ламповый ерш, поднялась над крышей антенна. Все ожило.

С северного склона сопки, у подножья которой стояла избушка, подступала тайга; над ее сизой лоснящейся спиной в жаркие дни дрожал воздух, парили коршуны. На юг уходила порубка, щедро заросшая боярышником. Осыпи горели шиповником и дикими зарослями иван-чая. Все было по-прежнему таинственным и по-новому красивым.

В свежие солнечные рассветы снизу, по ручью, зализывая валунные лбы, накатывал туман. Сначала он походил на мираж, тек жиденькими струйками над бурлящей водой; потом, взволнованный невидимым воздушным током, превращался в прозрачную вуаль, брошенную на землю. По нему можно было еще ходить, утопая по колено, словно Гулливер над облаками Лилипутии. Но уже через минуту-другую все менялось: пронизанный столбами солнца, туман дрожал и рос — рос просто из ничего, — и тогда даже тень птицы, попадая на него, разрасталась до фантастических размеров.

А еще немного — и ложбинка, и цветущая вырубка, и дом по самую антенну погружались в зыбкую белизну. Птицы не любят петь, когда туман. Может быть, потому что в тумане звуки глохнут, теряя свои оттенки.

Наступала тишина — последняя, перед началом дня.

Потом сквозь редеющее марево пробивалось солнце…

Гулко хлопала дверь; на улицу в трусах и майке выбегал Гошка. Секунду он ежился от холода, кряхтел и, дрыгая ногами, пытался сделать на руках стойку. Потом бежал к ручью, взбирался на самый большой валун и сидел на нем, скорчившись, не решаясь потрогать дымящуюся воду.

На пороге появлялась Нюся. Она в стареньком домашнем платье, которое набросила только что, на ходу, и еще не успела выдернуть из-под него косицы.

Заспанными, прищуренными глазами она смотрела вокруг и тут замечала сидящего на камне Гошку. Она крадучись бежала к ручью, с радостным визгом окатывала Гошку пригоршней воды; тот ухал от неожиданности, и между ними завязывалась водяная перепалка. В туче брызг вспыхивала радуга.

Третьим из дома выходил котенок. Ступая по мокрой от росы ступеньке, он брезгливо морщился, фыркал и вообще всем своим видом показывал, что утро ему не по душе. Увидев с шумом бегущих от ручья к дому Нюсю и Гошку, он благоразумно прятался под ступеньку, потому что знал из опыта: можно попасть под дождь.

Потом Гошка и Нюся (если Нюся в утреннюю смену) шли в поселок. Гошка сворачивал в контору, а Нюся проходила дальше, на другой конец поселка, где у берега запруды, содрогаясь от рокота мотора, стояла дощатая будочка, именуемая насосной станцией.

VI

Утром, собираясь на раскомандировку, бригадиры в недоумении замедляли шаги: в дальнем конце коридора, на куче узлов и чемоданов, сидела женщина. Полное миловидное лицо ее с изломанными бровями было усталым!. На коленях она держала крохотную девочку; другая девочка — постарше — играла рядом.

Вася Иваныч был хмур, как никогда. Он накричал на опоздавших, что указывало на его исключительную расстроенность. Вел раскомандировку нервно, а когда за стенкой вдруг начинал попискивать ребенок, он морщился и ерзал на стуле, точно ему было горячо сидеть.

По левую руку от него привалился к столу, ссутулившись, мужчина с высоким лысеющим лбом, одетый в синюю рабочую куртку.

— Кто это? — спросил Гошка соседей.

Ему ответили:

— Новый механик.

В тот же вечер Вася Иваныч пришел к Гошке в дом.

Лицо его было виноватым, а держался он настолько растерянно, что забыл о своей привычке и снял у порога плащ, но, не найдя вешалку, положил его в углу на пол.