Осколки неба, или Подлинная история The Beatles - [30]

Именно в пятьдесят втором в государственной жизни Великобритании произошло знаменательное событие – коронация Елизаветы II.

Брайан служил в Лондоне, в частях обслуживающего персонала Двора. И конечно же он мечтал принять участие в этом торжестве.

В ночь перед коронацией он долго не мог уснуть, обдумывая, все ли металлические детали формы начищены и сверкают как следует, хорошо ли отглажены китель и парадные брюки, помнит ли он слова торжественной присяги новому монарху… Приглашение домашним приехать в Лондон и постоять в качестве зрителей военного парада на Трафальгар-Сквер, он разумеется отослал уже давным-давно.

…Ему снилось, как, проходя мимо строя, молодая королева остановилась прямо перед ним. Кого-то она ему напоминала… Кого?..

– Кто этот бравый солдат? – обратилась она к его непосредственному начальнику, ненавистному сержанту Гобсону.

– Рядовой Эпштейн, Ваше Величество, – выпучив глаза рапортует тот, и его идиотские усы трясутся от усердия.

– Рядовой? Я вижу в его взгляде отвагу, преданность и острый ум, – пронзительно глядя в глаза Брайана, замечает королева. – Что ж, если в нашей армии такие рядовые, я спокойна за наше Отечество. Буду рада увидеть вас еще раз, – обращается она прямо к Брайану с загадочной улыбкой на устах. И тут он понимает, на кого она похожа. На его любимую Эмбер. Она добавляет – Сегодня. – И, наклонившись прямо к его уху, шепчет: – После полуночи. В стойле…

…Разбуженный звуком горна Брайан принялся лихорадочно наряжаться в парадное. Но его приготовления пресек Гобсон:

– Не спешите, рядовой Эпштейн. Вы остаетесь в казарме. Не хватало еще, чтобы вас увидела Королева.

Брайан побледнел и, пошатнувшись, ухватился за никелированную спинку кровати.

– Ай-ай-ай, какие мы чувствительные, – Гобсон насмешливо погрозил Эпштейну костлявым пальцем. – Ладно, – сжалился он, – в честь праздника разрешаю вам отправиться в увольнение…

Из города Брайана, пьяного до беспамятства, доставила в часть патрульная машина.

После десяти суток ареста Гобсон отвел его к полковому врачу, и тот, закончив осмотр, выдал свое медицинское заключение: «Абсолютно непригоден к воинской службе».

Нет, Брайан не был болен, ни физически, ни психически. Он просто был НЕПРИГОДЕН. Ни к чему. В том числе и к воинской службе.

– И вот я снова в лавке отца, – подводя итог своему рассказу, сообщил Эпштейн и осушил очередной бокал. – Я думал, что добьюсь чего-то в жизни, но, видно, устал… У меня нет друзей и нет девушки, нет любимой работы, а главное – у меня нет цели в жизни и веры в себя…

– Чепуха, – перебил его Бэдфорд. – Выгляни-ка в окно. Какая удивительная ночь! Посмотри на этих людей, – он обвел рукой зал буфета. – Они молоды и веселы!

– У нас еще все впереди! – подхватила Хелен.

– У вас – может быть. Но не у меня. Неудачливый мелкий делец – вот мой потолок в этой жизни.

– А чего бы ты хотел? – поинтересовалась Хелен.

– Я хотел бы стать… композитором. Таким как Григ или Ян Сибелиус. Но у меня нет слуха. Или… например, актером. Как вы… Но сейчас уже слишком поздно.

– Актером? – презрительно повторила Хелен, сделав большие глаза. – Каждый день кривляться перед богатой публикой и не иметь ни гроша в кармане?..

– Да что такое деньги?! – вскричал Брайан. – Разве могут они удовлетворить потребности возвышенной души! – он сунул руку в карман и бросил на стойку увесистую пачку купюр, рассыпавшуюся веером, словно колода карт. – Презренные бумажки! Они говорят мне лишь о том, сколько шкафов, комодов и табуреточек я сумел сплавить сегодня несчастным домохозяйкам! А мне… А мне хотелось бы воспарить над убогим бытом этого захолустья!

– Сколько страсти, – с неподдельным профессиональным интересом заметил Бэдфорд, украдкой перенося банкноты в свой карман. – Между прочим, ты еще можешь стать актером…

– Не говори глупостей, – махнул рукой Эпштейн.

– Я серьезно. Я могу написать записку директору театральной академии Джону Фернальду. Я учился у него, и мы остались добрыми приятелями…

– Даже если так, даже если я и поступил бы в академию, подумай сам, как глупо я буду выглядеть там среди восемнадцатилетних студентов. Я снова стану посмешищем.

– Это лучше, чем плакать у буфетной стойки. Хотя, нам бы очень тебя не хватало… Но почему бы не попробовать? – продолжал увещевать Бэдфорд, запихивая в карман последнюю купюру. – Под лежачий камень и вода не течет.

– А что?! – воспрял Брайан. – Напиши. Напиши, и я поеду! Вперед, в неизвестность! Я еще ни разу в жизни не совершал необдуманных поступков! Бармен, дружок, не найдется ли у тебя клочка бумаги? В твоих руках вся моя будущность!

Клочок нашелся, и Бэдфорд кривыми пьяными буквами написал на нем: «Дорогой Джон. Этот осел хочет стать актером. У него водятся деньжата. Советую принять. Твой Брайни».

Свернув листок вчетверо, он протянул его Эпштейну:

– Вот. Если ты джентельмен, ты не станешь читать это письмо. Там есть кое-что личное. Отдай Фернальду. Только в руки!

– За удачу! – Вскричал Эпштейн, поднимая бокал. – За мою артистическую карьеру!

В Лондон Брайан прибыл дождливым сентябрьским утром и, не мешкая, направился в Королевскую Академию искусств.