Осколки наших сердец - [11]

Кровать Хэнка была пуста. Наверно, он вчера домой не возвращался. Но я все равно прошла по коридору на цыпочках и остановилась у двери в родительскую спальню. Попыталась вспомнить, когда в последний раз была внутри. Напрягла память, пытаясь выудить хоть одно воспоминание, и голова пошла кругом.

Наконец вспомнила. Точнее, почувствовала, как лежу маленькая в кровати между мамой и папой. На потолке мокрое пятно; я очерчиваю его глазами, грея стопы под теплыми папиными ногами. Голова лежит на мамином плече. Мне было почти больно об этом вспоминать.

Может, я все это придумала? Я осторожно открыла дверь, перешагнула порог, легла на кровать. На потолке темнело пятно.

Я опустила ноги на пол. Родительская спальня напоминала комнату в общежитии, где живут соседи, у которых нет ничего общего. Папина сторона казалась более человечной; здесь царил вечный беспорядок – сборники стихов с загнутыми углами, толстые, как кирпичи, романы в жанре фэнтези, наше с Хэнком фото в рамке: губы синие от леденцов. Мамина половина выглядела аскетичной: длинный и узкий застекленный книжный шкаф с мемуарами и биографиями, пустой прикроватный столик. У окна раскинул хищные щупальца огромный папоротник, выросший из черенка, который мама срезала в саду у тети Фи.

В ванной на полке у зеркала стояли фотографии: родители в день свадьбы – трудно поверить, что когда-то они были такими молодыми; наши с братом школьные снимки в тринадцать и одиннадцать лет. Замыкала ряд фотография мамы и тети Фи в старших классах. Я взяла ее.

Старая фотобумага деформировалась и с одной стороны прогнулась под стеклом. Вспышка бликовала на хищных тетиных бровях и маминых ногтях цвета бычьей крови; на шее у мамы и тети поблескивали подвески в виде половинок сердца. Ярко-алые губы, густо подведенные глаза – они дерзко смотрели в камеру, будто знали, что лучше них во всем мире нет.

На этой фотографии они были младше меня, но я почему-то чувствовала себя ребенком, лишней в их тесном кругу. Я уже хотела вернуть фотографию на место, как что-то привлекло мое внимание. Протерев рубашкой пыльное стекло, я пригляделась.

Подвески. На дешевых цепочках висели старомодные разделенные сердца из мягкого гнущегося металла, такого же, из которого делают ключики для дневников. Но это были не половинки, как мне сначала показалось. Сердце было разделено на три части. Маме достался зазубренный край, а тете Фи – средняя часть с зазубринами с обеих сторон. Значит, у кого-то была третья часть.

Раздумывая над этим, я подошла к шкафу. Мамина одежда лежала аккуратными стопками; в вазочке для мелочи валялись скомканные чеки и выцветшие бумажки из печенья с предсказаниями. А изнутри на дверце шкафа висела лента из фотобудки: моя мама в детстве и разудалое лицо деда, который уже давно умер. Тонированные очки, густые волосы на груди, торчащие из-под рубашки; у мамы – прямая челка и нет передних зубов. По краю ленты змеилась надпись: «Пей до дна в баре “Хулиганы”».

Я продолжала искать, хоть и не знала, что именно. Дневник, где бы все объяснялось? Осколки зеркала, кровь? На верхней полке стояла коробка с документами, но там не было ничего интересного: свидетельства о рождении, налоговые декларации, свидетельство о браке. Я изучила подписи на последнем и попыталась представить родителей в этот день: маме – двадцать, и она уже беременна Хэнком, отцу – двадцать четыре, рука об руку они стоят в офисе мэрии.

Я нашла несколько загадочных предметов. Они манили, но понять их смысл было невозможно. На дне уродливой сумки из облезлой искусственной кожи лежал бумажный пакет, полный перьев, в основном коричневых, серых и крапчатых, но попадались и яркие, неоновых цветов. В кармане старого комбинезона обнаружился тюбик помады; самой помады внутри не было, вместо нее зловеще бряцали иголки и булавки.

За обувной коробкой, в которой лежали сапожки на высоком каблуке, нашелся сборник стихотворений Мэри Оливер. Вместо закладки в него был вложен старый, истончившийся от времени чек. Я достала его. Четверть века назад мама купила тени «Ревлон» и пачку жевательной резинки в универмаге на Холстед-авеню и записала адрес на чеке синей ручкой. Может, адрес квартиры, а может, кафе. Тогда он что-то значил, а сейчас уже не значил ничего.

И все же она так бережно хранила этот чек между книжных страниц, как засушенный цветок. Я сфотографировала адрес и положила чек на место.

Я убирала все на свои места и вдруг замерла. Передо мной мягкой стеной висела одежда – вся черная с редким вкраплением голубого. Повинуясь неведомому инстинкту, я сунула руку между платьями, словно нырнув в глубину, раздвинула вешалки и увидела перед собой заднюю стенку шкафа.

В нее был встроен сейф величиной с разделочную доску.

Я застыла, удивившись не столько самому сейфу, а тому, что мое предчувствие оправдалось. Потом выбежала из спальни и бросилась в папин домашний кабинет в другом конце коридора. Приподняла его тяжелую клавиатуру, рассыпав повсюду застрявшие между клавишами хлебные крошки, и быстро сфотографировала листочки с клеевым краем, на которых папа записывал все пароли за много-много лет.