Ошибки рыб - [57]

— Рукопись, потерянная в Сарагосе, — улыбнулся Наумов. — Что ты хочешь взамен своих бесценных реплик из будущего?

— Конечно, ваше эссе «Ода письму»!

Пока он шуршал рукописью, я продолжала листать блокнот.

— «Пушкин, — прочла я вслух, — называл переводчиков почтовыми лошадьми просвещения». Н. Заболоцкий.

— Интересно, ни у Пушкина, ни у Заболоцкого не попадалось.

«Нет ничего древнее писем, — читал Наумов, — возможно, они опередили письменность, потому что письмо — это знак, жест, символ, и древний человек, даритель, посылая подарок, будь то кольцо, цветок или оружие, отправлял в лице его и послание адресату, одаренному им.

Пришли мне глинописную табличку, берестяную грамотку, письмена на сердоликовой печатке, сердце мое! Если вам никто не пишет, откройте к ночи Библию, читайте послания апостолов. Читайте письма о несуществующих царствах, письма в потаенные страны воображения, письма в мечту и из мечты, вспомните о пресвитере Иоанне и о летучей, точно эфир, державе его».

«Письмо, — писал Наумов, — всегда притча о временах и Вечности, притча о дискретности жизни (да ведь человек и сам — послание!), потому что не совпадают время написания и время прочтения, время передвижения из рук в руки неопределенно, новости успевают устареть, зато проявляются между строк вечные темы, то есть возникает Вечность.

Не только адресат, отправитель и почтальон, говорил он, являются действующими лицами пьесы „Письмо“; нет. Тут участвуют четверо, не забудьте о фельдъегере; всякое письмо — квартет!

Всякое письмо — лакуна, развивающая саму способность читать между строк, где выведен контекст симпатическими чернилами симпатии и любви. Что там еще между строк? отпечатки пальцев, след взгляда, след солнечного луча. Но не только между строк и меж шелестящих страниц издавна прятались маленькие (да не такие уж маленькие!) подарки: сухой цветок, локон, рисунок, фотография, ленточка закладки.

„Гори, письмо любви, гори, она велела!“ Сколько писем сожжено было поневоле. Дым от них взлетел в облака, выпал дождем и поднял травы».

Почему, думала я, почему я никогда не писала Студенникову?! И через три недели в поезде в Туву я стала писать ему то письмо в день, то по нескольку дней одно послание. «Я — неотправленное письмо, — выводила я, — но это полуправда; на самом деле я — письмо до востребования; извини меня за это!»

— Что-то я давно не видела Студенникова.

— Не так и давно. Он только что уехал, — отвечал Наумов, пряча рукопись.

— Куда?

— Да опять на какую-то конференцию… или слет дизайнерский… транспорт… приборы… какой-то южный безумец ожидался то ли с планерами, то ли тоже с бумажными змеями. В Одессу он уехал. На неделю, что ли.

Как в лихорадке, выскочила я из наумовской двери в томительно синий коридор, где всегда стоял легкий гул, как возле электростанции. Люди брели туда и обратно, такие разные, из разных книг, поселенцы, беженцы, арестанты, пациенты, сбродный молебен.

Позже, много позже, тяжелобольной Наумов оказался в отдельной квартире один, и никто не помешал ему открыть фрамугу окна, глянуть вдаль, где должен был быть заснеженный город, а было каре двора (может быть, живи он выше, виднелся бы залив или воды Смоленки, и он бы закрыл окно), — и выйти, выпасть, вылететь камнем в метель, в ночной ветер.

Прибежав домой, я написала маме записочку и кинулась к нашей дальней родственнице, тете Марине, работавшей проводницей в поездах на юг. Долго уговаривать ее не пришлось, она взяла меня с собой, и назавтра мы приехали в Симферополь. Честно говоря, я мечтала добраться до Одессы морем из Севастополя на белом пароходе. Мы звонили в Севастополь, но нам ответили отказом, билетов на пароход не было. Тогда тетя Марина пошла на соседний перрон, долго там толковала с проводником и наконец подозвала меня: в составе, стоявшем у соседнего перрона, один вагон шел в Одессу, вечером его должны были прицепить к проходящему поезду. «Ты ложи вещи и иди до вечера гуляй». Но я боялась отойти от обретенной оказии на колесах. Мой вагончик отправили на запасной путь, я оказалась одна-одинешенька среди пекла, припудренной пылью полыни, синих и желтых цветов, которые росли, как бешеные, удобренные гарью, серой, скоростями, ободренные солнцепеком. Вечером вагон присоединился к составу до Одессы и подвергся штурму. Пассажиры рвались в тамбуры, кричали, плакали, даже мужчина какой-то плакал, кого-то втащили в окно, я лежала, замерев, свернувшись калачиком на верхней багажной полке, охваченная ужасом дорожным. Наконец перрон за окном поплыл, поезд тронулся, постепенно улеглись страсти, утихли звуки, уснули все, уснула и я.

Претерпевая массу мелких приключений, отыскала я НИИ, в котором проводилась интересующая меня конференция, мне объяснили, что участники ее размещены в трех разных местах, и к вечеру на окраине нашла я странный, битком набитый людьми двухэтажный деревянный дом, напоминающий салун из фильма про Дикий Запад, где на лавочке у завалинки курил Студенников в щегольской голубой рубашке. По непонятной причине он не особенно удивился моему появлению, хотя заулыбался, одновременно неодобрительно качая головой.