Ошибки рыб - [15]

Задачи вообще начинались с ходу, с цифры 2.

Когда я впервые пришла на Охту в крошечную квартирку Чоловских, за столом сидел русый мальчик лет пяти и читал задачу: «И ле-те-ли пять си-ниц. Две у-ле-те-ли. Сколько си-ниц оста-лось?» Говорил он с трудом, скандируя, запинаясь. Мальчика увела мать. Чоловская сказала мне, что два года назад мальчик был неговорящий.

— А через год он будет говорить, как мы с вами, и пойдет в нормальную школу.

Таисия Васильевна была маленькая, голубоглазая, поправляла иногда шпильки в высокой прическе, темные шпильки в седых волосах. Чоловский, худой, остроносый, изящный, великолепно находил общий язык с трудными учениками жены, даже с моим Алешей, который был труднее всех.

После урока Таисия Васильевна всегда поила ученика чаем, чаще всего — с печеньем (например, с крохотными меренгами, она сама их пекла). Она считала, что так сложный ребенок, для которого учеба требует огромных усилий, легче восстанавливается.

До сих пор видя воробьев, синиц, снегирей, чаек я вспоминаю стайки свободных прилетающих и улетающих птиц из задач Чоловской.

Она научила меня записывать слова, сочетания слов, предложения за моим учащимся говорить сыном. Это «от двух до пяти» растянулось больше чем на двадцать лет — и продолжается.

Однажды мой «человек дождя» сказал (а я записала):

— Я обижаюсь на старых людей: зачем они умирают?

Одна композиция

До института Михаил Копылков работал в реставрационных мастерских. Будучи учеником реставратора, влезал он в механизм часов Петропавловки; в ноябре было холодно, мастер перед входом в часы выдавал стакан водки. Михаил случайно сбил плечом ось, и часы исправно врали три месяца: отставали (или спешили?) на сорок минут. Маленький человечек на высоте над городом внутри часового механизма, движущиеся огромные шестеренки, стужа, вой ветра.

Вторая волшебная шкатулка, приютившая юного реставратора, была прямой противоположностью первой: в эрмитажной домашней церкви, устав от работы на лесах, Михаил засыпал, свернувшись калачиком, в «луковке» храмового куполка.

Словно шекспировский актер, Копылков для неведомых зрителей (возможно, для ангелов) разыгрывал живую картину, одну композицию под названием «Фракталы»: человек во времени и человек в Вечности.

Но поскольку всякая уважающая себя история трехчастна и троична, чуть было не представилась ему возможность побывать в третьем необычном вместилище.

Эрмитажные реставраторы частенько, сокращая маршрут, переходили от лестницы к лестнице по подвалам. И Михаила постоянно притягивал уходящий во тьму подвальный коридор, мимо которого он следовал за мастером. Однажды, захватив с собою фонарик, улучив подходящий момент, нырнул он во тьму. Коридор был длинен, а в торце его, в тупике, неожиданно возникла огромная клетка, в каких перевозят животных бродячие цирки или приобретший нового обитателя зоопарк.

Замирая — сердце стучало вовсю в подвальном мраке — «Сейчас туда войду!» — Копылков подошел поближе, увидел висячий замок, посветил внутрь. Клетка была полна Сталиных всевозможных размеров, самомасштабировавшихся вповалку маленьких, средних, больших скульптур из яшмы, малахита, хрусталя, сердолика, серебра, янтаря, незнамо из чего.

Не сумев попасть в уже занятую клетку для зверя, свободный художник ретировался.

Беседа о музыке

Гости, съехавшиеся на дачу, внезапно заговорили о музыке.

Начал разговор Б. Л.:

— Наш комаровский эльф, композитор О. К., был вундеркиндом, пианистом-виртуозом, матушка выводила его на сцену за ручку, маленького, золотоволосого, в темной нарядной курточке с белым кружевным воротником. Слушатели восторженно аплодировали, говоря: «Он точно Моцарт!»

— Я его помню молодым, — откликнулся А. М., — этаким спортивным кузнечиком в зеленых брюках. Он был так экстравагантен, что казался мне рыжим. Меня однажды привели к нему в гости, в квартире стояли два рояля, и я ждал, что он нам что-нибудь сыграет. Но он поставил для нас запись своих произведений, играть не захотел.

— Эка невидаль, что он для вас играть не захотел! — заметила В. Р. — В юности О. К. пришел сдавать выпускной консерваторский экзамен по классу фортепиано, сел было за клавиатуру, а потом, повернувшись к приготовившимся слушать экзаменаторам, промолвил: «Прямо не знаю, что вам сыграть. Моцарта вы не понимаете, Бетховена не любите, а Баха притворяетесь, что любите. Лучше я вам ничего играть не буду!» — и удалился.

А. сказал:

— К. — наш комаровский бренд, здешний символ, почти «гений места». Если летом его долго не видишь, становится не по себе. «Где же он?! Куда он подевался?» — думаешь; и тут же появится: идет, заложив заломленный руки за спину, вывернув плечи, нос по ветру, глядя в небо, сочиняет музыку, должно быть.

Вступила Н.:

Мне кажется, он не то что ее сочиняет, а в ней пребывает, ходит, живет. У нас неделя, а у него гамма. От понедельника до понедельника: от «до» до «до». У нас среда, к примеру, а у него «ми». И, возможно, «ми бемоль». Проснется, бывало, в субботу и думает: «ля» настало.

Ш. воскликнул:

— Разумеется, К. живет в гамме! Он даже поссорился из-за этого со своим знакомым художником, который жил в семи цветах радуги, то есть спектра: художник утверждал, что нынче перманент зеленый, а композитор кричал, что «фа-диез». Чуть до драки не дошло.