Ошибка Нострадамуса - [99]

* * *

Так получилось, что в Москву я прилетел один, в середине сентября. День был мягкий и теплый. В Шереметьево поволок я свою сумку с «Камелем» и «Смирновкой» к таможенному контролю, где уже возникла длинная очередь. Сбоку стоял человек и безучастно глядел на происходящее, всем своим видом показывая, что ему некуда спешить. Я узнал его, подошел и тронул за рукав:

— Ты здесь, в Москве? Вот уж не ожидал.

Он медленно повернул тяжелую голову. Его зеленоватые выцветшие глаза смотрели прямо на меня спокойно и безмятежно.

— Кто это? — спросил он.

Я вздрогнул от нелепости вопроса. Как-никак мы около двадцати лет проработали в одном заведении.

— Ты что же, не узнаешь меня?

Он помолчал и вдруг улыбнулся:

— Теперь узнал. По голосу. Здравствуй, Володька.

— Что случилось с твоим зрением? — спросил я и сразу же пожалел о своей бестактности. Но он с готовностью ответил:

— Атрофия нерва. Случай неоперабельный. Глаза, можно сказать, умерли. Читать не могу совсем. Различаю лишь свет и тени.

— Как же ты поехал один?

— Меня встречают, и, кроме того, я не столь уж беспомощен. К тому же, как видишь, мне везет. Ты ведь поможешь мне оформиться?

Несмотря на шипение в очереди, я подвел его прямо к окошечку, где были проделаны необходимые формальности. Он кивнул мне и ушел осторожной походкой, с излишней твердостью ставя ноги, чуть подняв голову, как это делают полагающиеся на свое чутье незрячие люди. Я смотрел ему вслед с чувством непонятного мне самому сожаления.

Мы не виделись лет пять, с тех пор как он ушел на пенсию. Он был удачливым журналистом — в том смысле, что его много и охотно печатали. Его имя постоянно мелькало в периодических изданиях — и здесь, и за рубежом. Он умудрился опубликовать несколько тысяч статей за последние десятилетия. При такой продуктивности бессмысленно говорить о качестве. Тем не менее его материалы всегда были проходными, ибо не опускались ниже определенного, установленного газетным потоком стандарта.

Мне он всегда казался человеком чувственно заземленным, любящим жизнь в ее грубом, земном проявлении. Ценил хорошую еду, удобства, деньги, расширяющие возможности приятного времяпрепровождения, — и конечно же женщин, без которых нет и не может быть подлинного счастья. Успех у женщин — имел, несмотря на довольно ординарную внешность.

В далекой молодости, еще там, в России, был у меня товарищ с короткими ногами, нагловато выпирающим животиком и плебейской физиономией, отнюдь не отражавшей его духовной утонченности. Как-то он показал мне свой донжуанский список, и я спросил, потрясенный:

— Как тебе это удается?

Он усмехнулся:

— Если женщину нельзя уболтать, то надо накормить ее хорошим обедом. Это снижает ее волю к сопротивлению.

Мой бывший коллега был в меру циничен, красноречив и обольстительно остроумен. Уж он-то знал, что для того, чтобы понравиться женщине, нужно на время забыть о себе. Есть мужчины, внешность которых не имеет для женщин никакого значения, и это был именно тот случай.

Мне казалось, что он идет по жизни, как по саду, небрежно срывая понравившиеся ему плоды, обладая надежным иммунитетом от душевных страданий. Я никогда бы не поверил, что он способен на несчастливую любовь, но именно это с ним случилось.

Он по-настоящему тосковал, осунулся. До крови изгрыз ногти. Одежда висела на нем, как на вешалке.

Я немного знал женщину, вызвавшую у него столь сильные эмоции. У нее был медленный, чуть ломающийся тонкий голос и взгляд, оставлявший странное сожаление, похожее на предчувствие какой-то неизбежной утраты.

Когда он исчез в дверном проеме, я вспомнил, что он все еще продолжает работать. Его корреспонденции часто звучат по Би-би-си. Мир слов для него все-таки не исчез.

И я подумал, что наверно в этом и есть суть.

Было первое Слово, положившее начало всему сущему, и когда-то грянет последнее, которое уничтожит и небо, и землю, а вместе с ними и маленькие человеческие печали и радости.

Я выхватил из конвейерного потока свой чемодан и побрел навстречу великолепию осени, которой мне так не хватало в Израиле.

* * *

В первое же наше московское утро Гарик повез нас на своем мерседесе на Воробьевы горы, показать панораму города. Осень, уже тронувшая листву багряным цветом, все еще продолжала хранить летнюю чистоту неба. Редкие белесоватые облака скользили над нами, а внизу в сиреневой дымке стлался огромный человеческий муравейник.

— Вон Донской монастырь, — говорил Гарик, — тот самый, «где спит русское дворянство». А вон там блестят купола Новодевичьего монастыря, знаменитого своим кладбищем, где похоронены партизан поэт Денис Давыдов и философ Владимир Соловьев.

Но я смотрел на золотое великолепие пятиглавого храма Христа Спасителя. Его купола, нежащиеся в солнечном блеске, казалось, запечатлели отблеск пожара.

— Все-таки это чудо, что такая громада была восстановлена всего за два года, — сказал я.

— Ну, чертежи-то сохранились, — ответил Гарик. — И средства появились. После крушения империи начался сбор добровольных пожертвований по всей России. Даже в разгар перестроечного обвала люди, по крохам урывая от скудного своего бюджета, вносили свою лепту в общую копилку. Шелухой слетели десятилетия атеистического воспитания — вот что самое удивительное.