Ошибка Нострадамуса - [82]

Она ответила туманно:

— Потому что нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Эрудиция ее была бесподобной. Анжелика свободно владела пятью языками и чувствовала себя в соборе европейской культуры, как дома. От нее я впервые узнал о существовании Джойса, Пруста, Кафки. А вот русскую литературу она не любила, делая исключение лишь для Пушкина и Тютчева.

«Пушкин, — разъяснила она, — гармоничен. Он интуитивно различал, где добро, где зло. Достоевский же потратил всю жизнь, чтобы в этом разобраться, да так и не смог. Ну а Тютчев — это сплав красоты и мудрости».

Достоевского она терпеть не могла за патологию. К тому же он был, по ее мнению, плохим стилистом. «И лучшего вина в ночном сосуде не станут пить порядочные люди», — процитировала она Сашу Черного. Кстати, о существовании этого поэта я впервые узнал тоже от нее.

— Анжелика, — спросил я, — а кого вы ставите выше: Мицкевича или Пушкина?

— Глупый вопрос, Володя, — ответила она спокойно. — Конечно же Мицкевича.

А однажды она сказала: «Россия — это женщина, которую все насиловали. Единственной опорой и защитницей могла стать Польша. Но она была слаба и высокомерна».

Прошли годы. Судьба моя сложилась так, что я несколько лет провел в Польше. Учился в Варшавском университете, выучил польский язык и открыл для себя богатейший мир польской культуры. Прочитал в подлиннике великих польских поэтов, о которых мне рассказывала Анжелика. Что же касается Пушкина и Мицкевича, то она была и права, и неправа.

Я полагаю, что Мицкевич более значительный поэт, чем Пушкин. Зато Пушкин больше поэт, чем Мицкевич. У Мицкевича рассудок доминирует над чувством, а у Пушкина — наоборот. Под прессом рассудка слова становятся тугими, возникает сопротивление материала. Чувство же с легкостью делает слова податливыми, придает им любые формы. Поэтому в поэзии Пушкина слышны райские звуки, которых нет у Мицкевича.

* * *

Я долго чувствовал себя свободно только в обществе некрасивых женщин. Красавицы почему-то вызывали у меня странное беспокойство с примесью легкой печали. Меня смущало, например, то, что красивая женщина все может себе позволить. Ей все сойдет с рук. Я еще не знал тогда, что не каждая красивая женщина Прекрасная Дама. Прошло немало времени, прежде чем я понял, что красота — это прежде всего гармония, а Прекрасная Дама не та женщина, у которой красивые ноги, руки или волосы, а та, у которой весь облик прекрасен.

Она инстинктивно чувствует красоту мироздания, и ее ощущение радости жизни передается всем, кто ее окружает. Она умеет с очаровательной непринужденностью показать каждому человеку, что он ей интересен, и поэтому вызывает живой интерес у каждого, с кем общается. У такой женщины обаяние и грация слиты воедино.

Обаяние — непринужденность чувств. Грация — непринужденность движений. Такую женщину не в состоянии запачкать вся скверна мира. Кто-то, кажется Бодлер, сказал: «Могу себе представить Беатриче и бордель, Беатриче, после борделя, бордель после Беатриче, но не Беатриче в борделе».

Интуиция такой женщины намного точнее, чем мужская уверенность. Именно поэтому рядом с великим мужчиной часто оказывается великая женщина. Тот, кто встретит такую женщину хоть раз в жизни, никогда этого не забудет.

Именно это и случилось со мной в то незабвенное петербургское лето. Ее звали Рита. Тогда я еще не знал о существовании великого романа Булгакова, но то, что передо мной королева, понял мгновенно. Она жила в одном доме с Анжеликой, но этажом, ниже, в двухкомнатной квартире, что по тем временам считалось почти роскошью. Ей было двадцать три года, но она уже успела окончить герценовский институт и преподавала российскую словесность в одной из питерских школ. Анжелика в ней души не чаяла.

Прошло столько лет, а я все еще помню тонкие черты матового лица, точеную фигуру, каштановые волосы, заплетенные в тугую косу, огромные, синие, как у Мальвины, глаза и конечно же поступь — легкую, стремительную.

Невозможно передать всю прелесть ее облика. Он, как поверхность пруда, менялся в зависимости от освещения и отражения. Утром, в солнечном блеске, ее глаза казались бездонно-синими. Вечером, при электрическом свете, они превращались в одни сплошные темные зрачки, в глубине которых то вспыхивали, то гасли золотистые искорки.

Рита была старше меня на пять лет — такая разница в возрасте с годами стирается, но тогда я был провинциальным мальчиком, наивным и нуждавшимся в опеке. Разговаривала она со мной дружелюбно-сочувственным, чуть насмешливым тоном.

О себе она почти не рассказывала. Но я все же узнал, что мать Риты — актриса провинциального театра, от которой она унаследовала свою красоту, умерла при ее рождении. Ее, как и меня, воспитала бабушка. Отец Риты, окончивший в свое время ИФЛИ, жил в Петрозаводске, где много лет читал лекции по зарубежной литературе в местном университете. Он был известным библиофилом, обладателем уникальной библиотеки. Рита ею пользовалась с детства, что во многом объясняет эрудицию этой зоркой умницы. Воспитанием дочери отец не занимался. Он, живший в мире книг, был абсолютно неприспособлен к реальной жизни, которая его просто не интересовала.