Ошибка Нострадамуса - [72]

Это были его последние слова.

Оскар Уайльд

Оскар Уайльд — один из самых парадоксальных умов в истории искусства. Всю жизнь он эпатировал общество, в котором жил, издевался над его моралью, привычками, принципами. Все тривиальное его раздражало, все безобразное отталкивало. Он не знал горя, не ведал страдания. Был эталоном элегантности и безупречного вкуса для всей Англии. Люди приезжали издалека, чтобы посмотреть, как он прогуливается по Пикадилли в безупречном костюме с цветком подсолнуха в петлице. Высший свет Лондона был от него без ума. Все повторяли его остроты, восхищались изумительными комедиями, заучивали наизусть целые страницы из «Дориана Грея». Единственное прибежище от пошлости, скуки и ущербности жизни он видел в искусстве (это слово всегда писал с заглавной буквы).

Он скрывался от скверны повседневности в созданном им стерильном мире, который населил утонченными героями своих произведений, такими же эстетами, как он сам. Свои вещи он отделывал с искусством ювелира, украшал фразами, вспыхивавшими самоцветами изумительной красоты, расцвечивал дивными афоризмами, неожиданными сравнениями, парадоксальными мыслями. Свой талант он ценил очень высоко. Как-то его попросили составить список из ста лучших книг. «Это невозможно, — пожал он плечами, — я ведь написал только пять».

В Лондоне у входа в его дом стоял нищий с протянутой рукой, в грязных жалких лохмотьях. Уайльд страдал от этого зрелища. Он заказал этому бедолаге костюм из дорогой ткани, мелом сам наметил места, где должны быть прорехи. С тех пор под его окнами клянчил милостыню нищий в живописном дорогом рубище. Эстетическое чувство Уайльда было удовлетворено. «Даже бедность должна быть красивой», — сказал он по этому поводу.

А вот не менее красочный эпизод. Оскар Уайльд обожал стихи Поля Верлена и даже специально приехал в Париж, чтобы с ним встретиться. К сожалению, Верлен, недавно расставшийся с Рембо, был не в лучшей форме. Уайльд был уверен, что встретит утонченного лирика, а увидел безобразного алкаша, разговаривавшего на каком-то чудовищном жаргоне. К тому же поэт давно не мылся, и от неприятного запаха Уайльда передернуло от отвращения.

— Я Оскар Уайльд, — представился он.

Верлен посмотрел на него мутными глазами и произнес:

— А я Рим периода упадка.

И Уайльд не выдержал. С криком: «Я не могу! Не могу!» он выбежал из таверны на свежий воздух. Больше Уайльд и Верлен никогда не встречались.

А потом произошла катастрофа. За «безнравственное поведение» (иными словами, за гомосексуализм, который в современной Англии в таком почете) он был приговорен к двум годам заключения. Надо было хлебнуть каторги, сбить в кровь руки на тяжелых работах, потерять все, что имел, — жену, детей, состояние, большинство друзей, стать изгоем общества, чтобы понять простую истину: мир чудовищно жесток и несправедлив.

Выйдя из тюрьмы с подорванным здоровьем и разбитым сердцем, он уехал во Францию, где спустя три года умер на руках у друзей.

Умирал он тяжело от гуммозного менингита в жалкой третьесортной гостинице. Двое самых близких друзей были рядом. Приглашенный ими врач, осмотрев больного, покачал головой. Не было никакой надежды. Несколько раз Уайльд терял сознание. Душа медленно и неохотно покидала тело. Вдруг он открыл глаза и с усмешкой, которую друзья помнили до конца жизни, сказал: «Меня убивают эти безвкусные желтые обои. Я хочу уйти отсюда». Это были его последние слова. По телу пробежала дрожь от смертного холода, и все было кончено.

А вот несколько его блестящих афоризмов.

Все мы в сточной канаве, но некоторые из нас смотрят на звезды.

Только поверхностные люди не судят по внешности.

У каждого праведника есть прошлое, а у каждого грешника есть будущее.

Совесть официальное название трусости.

Понятия добра и зла доступны лишь тем, кто лишен остальных понятий.

Мужчина может быть счастлив с любой женщиной при условии, что он ее не любит.

Мужчина всегда хочет быть первой любовью женщины, а женщина мечтает быть последней любовью мужчины.

Когда я был молод, то считал, что деньги самое главное в жизни, теперь, когда я стар, я знаю, что так оно и есть.

Калейдоскоп памяти

Черновицкая весна

О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной.

К. Н. Батюшков

Лев Толстой помнил, как его пеленали. Он так и не смог забыть ощущение беспомощности, которое при этом испытывал. Вообще-то дети обычно начинают закреплять в памяти окружающий мир годам к четырем. Я же помню себя с трех лет.

Хорошо помню, как мы с бабушкой ехали поездом по бесконечным степным просторам. Тяжелое солнце медленно уходило к горизонту. Крепчал терпкий ветер, пропитанный запахом полыни. Исчез ставший уже привычным монотонный ландшафт, и степь стала выглядеть так, словно огненный смерч пронесся здесь, уничтожая все на своем пути. Всюду виднелись разбитые, завалившиеся набок машины, остовы сожженных танков, развороченные пушки. Меня особенно поразило застрявшее в земле крыло самолета с большой красной звездой.

— Дуга курская… Ох, народу побило… Мертвый на мертвом, — вздохнула бабушка. — Кто же такое выдержит? Какой народ?

Бабушка просто размышляла вслух. Я ведь не мог понять тогда, что она имеет в виду. Но я уже знал, что такое война. Знал, что на войне убили моего папу.