Ошибка Нострадамуса - [105]

— Давно это было. Еще до того, как мы узнали, что меченый — самый лучший немец. Крутил я тогда сумасшедший роман с одной женщиной. Сегодня я помню ее только благодарной памятью тела, оказавшейся «сильней рассудка памяти печальной». Но тогда…

Тогда мне казалось, что продолжительность моих чувств обязательно совпадет с длительностью моей жизни. Она была замужем, что придавало нашим отношениям пикантную остроту. Муж ее — человек угрюмый, неприятный, по служебным делам часто бывал в разъездах. И меня и ее это вполне устраивало. Когда наступал наш час, я приходил к ней поздно ночью, а уходил на рассвете — так, чтобы меня никто не видел. Она считала, что он убьет ее, если узнает. Обычная, в общем-то, история.

В тот день я находился в своей конторе, привычно бездельничая. Была середина ноября. Снег еще не выпал, но тяжелые продолговатые тучи и пронизывающий ветер не оставляли сомнений в том, что осень доживает последние денечки.

Она позвонила, как всегда, неожиданно и сказала, что сегодня можно, что ждет. Коротая время, я к кому-то забежал, кого-то встретил, где-то что-то выпил. Короче, еле дождался ночи.

Остановил первую попавшуюся «девятку». В ней — двое. Водитель в непромокаемом плаще с круглым, излучающим добродушие лицом и с ним рядом ширококостный мужчина в спортивной куртке. Его неподвижный взгляд сразу мне не понравился.

— Тебе куда? — спросил водитель. Я назвал адрес.

— Трояк сойдет?

— Сойдет.

Подъехали к знакомому дому, продолговатому и как бы слегка приплюснутому. И тут я вспомнил, что у меня в кошельке ни шиша. Ладно, думаю, у подруги возьму.

— Ребята, — говорю, — накладка вышла, пустой я. Но вы не волнуйтесь. Я сейчас вынесу ваш трояк. Мигом обернусь.

— А чего волноваться? — сказал водитель. — Только Валя с тобой пойдет для порядка. Пойдешь, Валя?

Мужчина в куртке пристально посмотрел на меня и вышел из машины.

— Я здесь подожду, — произнес он в парадном. Голос у него оказался сипловатым.

На втором этаже я позвонил.

— Кто там? — спросила она.

— Открывай, — говорю, — холодно.

И вдруг — как обухом:

— Вы, гражданин, ошиблись адресом.

Я, конечно, сразу усек, что произошло. Есть у мужей такая отвратительная тенденция возвращаться в родные пенаты в самое неподходящее время.

Но что же теперь делать?

Спускаюсь, как идут на эшафот. А он ждет. Руки в карманах, ноги расставлены. А взгляд такой, что почти физически давит на психику.

— Опять накладка, — бодро так говорю, — дома нет никого. Но вы, ребята, не беспокойтесь. Завтра утром доставлю должок, куда скажете. А в залог вот паспорт и котлы.

Протягиваю ему паспорт и старенькую свою «Победу». Он берет — и улыбается так сердечно, так дружелюбно, что у меня сразу отлегло от сердца.

— Ладно, кент, бывает. С каждым может случиться. Завтра так завтра.

И неуловимо точным движением, почти без размаха, бьет меня ботинком прямо в пах.

Никогда прежде я не знал, что возможна такая боль. Одно я понял, корчась тогда у его ног. Есть предел тому, что может вынести человек. У каждого есть свой болевой порог — у одних выше, у других ниже. Но преодолеть его невозможно.

А он уронил на меня паспорт и часы и сказал голосом Качалова: «Читайте, завидуйте, я гражданин Советского Союза».

Не помню, как выполз я из того парадного, как очутился на улице, как добрался до больницы. Разбитое яйцо приобрело размеры газового баллона. Когда опухоль спала, пришлось его удалить. Вот и сказке конец.

— Ну а она как отнеслась ко всему этому?

— Переживала, конечно. В больнице меня навещала. Но вся страсть моя после такого кошмара куда-то улетучилась.

— Это можно понять, — говорю. — Ну а желудок-то почему оттяпали?

— А это из-за моей третьей жены, — засмеялся Петя. — Суть женской привлекательности в наивности. Проблема, однако, в том, что привлекательной женщине легко выдать за наивность самую обыкновенную глупость. На этом я и попался.

У моей жены были большие темные глаза с выражением наивной меланхолии, что не давало ни малейшего представления о вздорном ее характере. Она постоянно находилась в состоянии истерической взвинченности, и ее сварливость удручала раздражающей мелочностью. Истерики и скандалы закатывались по всякому поводу: не туда повесил полотенце, спички унес из кухни и тому подобное. Хуже всего, что за этой кипучей и бесполезной эмоциональностью абсолютно ничего не крылось, никаких интеллектуальных запросов или там чувственных глубин. Со временем я научился с сокрушенным видом признавать ее правоту, что походило на жертвоприношение гневливому божеству. Особенно не выносила она моих застолий с друзьями, ибо считала их — всех поголовно — алкашами и бездельниками.

В тот вечер жена ушла, не помню уже куда, и ко мне заявились двое приятелей. Бутылку «Столичной», припасенную заранее, спрятал я во избежание эксцессов в старом шкафу, в коридоре, где хранились мои инструменты, краски засохшие, барахло всякое. Она туда не заглядывала. Кайфово так уселись, закусочку я поставил, бутылку из шкафа вытащил.

— Давайте, — говорю, — по быстрому, пока сокровище мое отсутствует.

Разлил и, подражая Венечке, немедленно выпил.

И словно уголья горячие проглотил. Вскочил, стул опрокинув, и успев крикнуть: не пейте! — бросился в ванную. Сунул два пальца в рот, но меня уже и без того выворачивало кровавой какой-то слизью. А потом — провал в черный вращающийся туннель, где в немыслимом отдалении вспыхивали малахитовые зарницы.