Ошибись, милуя - [49]

Только к пятидесяти годам Георгий Александрович Штофф дослужился до полковника, и плесневеть бы ему в казарменной безвестности, если бы не бурные события первых революционных выступлений пролетариата России. После расправы над рабочими Санкт-Петербурга полковник Штофф сам направился на подавление московского восстания и не только усмирил его, но и потопил в крови. Сражался он с почти безоружными рабочими по всем правилам военного искусства и снес артиллерийским огнем всю взбунтовавшуюся Пресню, где были сосредоточены основные силы восставших рабочих.

— Пленных не брать и пощады не давать! — требовал он от подчиненных.

В Санкт-Петербург Георгий Александрович вернулся не только генералом, но и героем: обласканный августейшей милостью, он не знал отбою от похвал и восторгов. Газеты и журналы печатали его фотографии, а в великосветских салонах о нем рассказывали чудеса: будто он сам ходил на приступ баррикад, рубил саблей московскую рвань, лично порол студентов и учительниц, которые подозревались в сочувствии и потворстве бунтовщикам.

— Крутенько, однако, вы с ними, ваше высокопревосходительство, — с восторгом напоминали ему экзальтированные дамы.

— Мой бог, только отечески. Не балуй. И не больше. И не больше.

На балах и приемах генерал не танцевал, не пил, не дулся в карты, а любил гулять по залам, гордо неся свою маленькую головку, подпертую высоким воротником мундира. Прусской выправки, генерал ходил, ног в коленях не сгибая, отчего шаг его падал на всю ступню и был твердо впечатан в паркет под звон серебряных шпор. Рядом, приволакивая больную ногу, тоже прямилась его жена, узкая и отесанная со спины, как плаха, с хрупкими оголенными ключицами. Оба — генерал и генеральша — были вегетарианцами и до того вытощали на постной еде, что у них одинаково некрасиво одрябли и отвисли щеки. Генерал имел важную привычку носить большой палец правой руки за бортом мундира, а ладонь держал внакладку. Когда случалось проходить мимо особ царствующей фамилии, выпячивал уширенную подстежкой грудь, замирал, но руки с борта мундира не убирал, и всем думалось, что так и должен вести себя человек, оцененный самим императором, как спаситель трона и отечества.

При дворе любопытство к генералу подогревалось еще тем, что анархисты объявили за ним охоту и по возвращении его из Москвы уже дважды стреляли в него, посылали ему письма, в которых грозились убить не только его, но и всех членов его семьи. Жандармское управление взяло генерала Штоффа под свою охрану, и теперь, куда бы ни ступила его нога, за ним вязался хвост безликих субъектов, которых генерал терпел, но не любил за сытые рожи и черные галстуки.

— Бездельники, бог мой. Прописать бы им артикул. Во фрунт бы их с полной выкладкой.

Но генерал еще не знал, что кроме его личной охраны, жандармы ценою подешевле круглосуточно бдили под заборами и на чердаке его дачи, под лестницами в городской квартире, спали в его каретах, день и ночь жгли табак в лакейской, резались в карты с конюхами и дворниками. Утрами его превосходительство изволили выезжать в полк только в сопровождении конных гвардейцев. Марта Генриховна, генеральша, в такую минуту непременно подходила к окну и, отведя портьеру, глядела, как легко садился в карету ее муж, как спокойно раздвигал на окошечках шторки и как, подняв руку в белой перчатке, подавал знак трогаться. Гвардейцы сразу с места брали в карьер. Улица перед ними мигом пустела, и Марта Генриховна, посылая вслед мужу крестное знамение, шептала:

— Да хранит тебя матерь божья от глаз и руки супостата…

XIX

Семен Григорьевич Огородов домой всегда возвращался через церковную площадь, привычно тихую в закатный час и умиротворенную вечерним звоном, но в этот будничный день собор неожиданно рано и так истово начал насмаливать во все колокола, что благовест его был слышен в цехах артиллерийских мастерских. На Садовой улице, примыкавшей к площади односторонкой, под тополями нудился конный разъезд. Из переулков и со стороны парка потоком несло людей, и возле собора намыло большую толпу, через которую уже нельзя было пробиться к паперти. Никто толком не мог сказать, чем вызвана тревога, пока не появились горластые мальчишки с пачками газет.

— Генерала до смерти убили, — пролетел мимо Огородова долговязый и босый малый в картузе козырьком назад, веселый от всеобщего возбуждения, важных ходовых новостей и своей значительности. В лихом своем усердии он даже не знал, что все его потное лицо измазано свежей газетной краской и бельмастые глаза оттого в особом, шалом блеске. Он бойко совался в рыхлую с краев толпу, наступал на ноги, обтопал подол длинного платья у пожилой высокой дамы и наскочил на старуху, у который выбил из рук берестяную сумку с рукодельем.

— Эко шары-то вывернул, — изругалась старуха и легоньким синим кулачком гвозданула малого в спину, но тот даже не обернулся, размахивая газетой и упиваясь криком:

— Важные новости: лишен жизни навсегда.

Худощавый чиновник в котелке и чистых очках брезгливо оберегся от малого костяной ручкой собранного зонта:

— Но куда, куда! Рыло немытое.