Ошибись, милуя - [32]

Мария Ивановна прожила со своим мужем только четыре года, когда он простудился на путине и умер. В крепкий дом рыбака она была взята совсем молоденькой девчушкой и почти ничего не может вспомнить из своего замужества: осталась в памяти только устойчивая робость перед мужем, хотя муж был с нею всегда добр и ласков. И сколько она ни жила с ним — не могла привыкнуть к нему. Постоянно мешала ей открыться перед ним, положить к ногам его свою душу в неизреченном признании большая разница в летах: он был старше ее на двадцать один год. Одно время она осуждала и ругала себя за свою сдержанность, потом вдруг в жизни ее наступила пора близкого ожидания той перемены, после которой начнется ее настоящее счастье. Эту перемену она уже чувствовала в себе.

— Глупая еще ты, Марья, по своей женской части, — с шутливым покровительством говорил ей муж, лаская ее, молодую, близкую и все-таки безучастную. — Потом раскусишь. Всему свое время. А утону вот — жалеть будешь. Да не меня, дурочка, — себя. Чужие мы: утону — не заплачешь.

«Как в воду глядел, — вспомнила Мария Ивановна, обходя кусты роз и выбирая цветок покрупней и посвежей, чтобы срезать его в вазочку. — Он, земля ему пухом, не имел привычки сердиться, а у меня и впрямь ни одна жилка не отозвалась ему. Он знай свое — молода, глупа. Да и опять, кому ждать, а кому торопиться. Живешь, в мыслях одно — у бога дней много. У бога-то много, а тебе дадено не лишка».

Мария Ивановна, чтобы не исколоть рук о шипы, осторожно подбиралась к цветку и в спокойном деле с тихой печалью приноровилась к своим воспоминаниям. Она всегда но-хорошему думала о муже и все восемь лет вдовства не расставалась со своей неясной, но благодарной мечтой, которую он заронил в ее душу. Но шло время, и неузнанные радости все чаще и чаще стали вспоминаться с живой и острой тоской, а ожидание обратилось в жалость, в слезы по своей жизни. Внезапное и сильное чувство к Егору Егорычу Мария Ивановна поистине выстрадала и думать могла только одно: что в доме появился ее хозяин со своим ласковым подкашливанием и она должна и готова открыться перед ним, о чем мечталось долгие годы. Как всякая степенная женщина, она испугалась своих нетерпеливых и столь откровенных мыслей, но чувствовала, что противиться им не станет сил. «Вот-вот, — думала она, — не того бойся, кто за тобой гонится, а того, за кем сама побежала. Да и хозяйство, оно требует мужского глаза, а то Степушка, лодырь окаянный, совсем отбился от рук…»

— Маша, Машенька, — окликнула хозяйку баба из соседнего двора. — Шумлю, Маша да Маша, а она вроде уши золотом завесила. Богатая, говорю, стала.

— Доброе утро, Платонна, — поздоровалась Мария Ивановна с приветливой поспешностью и под взглядом соседки зарделась, угадав, что та уже наблюдала за нею. «А я со своими мыслями вся на виду. Я вся на виду», — со слезами стыда подумала Мария Ивановна и больно уколола палец, старательно прижала его к губам.

Платоновна, молодая, с жирной спиной и заплывшими утайными глазами, баба, знала в околотке всех и ни о ком еще не сказала доброго слова. И Мария Ивановна беспричинно побаивалась ее языка. А надо знать, что их деревня пользовалась у господ дачников самой доброй репутацией, и комнаты и целые дачи снимались здесь охотно, народ съезжался все состоятельный. Для мещан это была верная доходная статья, и они строго берегли свою славу, гордились друг перед другом своей порядочностью.

Платоновна подошла ближе к низкой штакетной огороже, поднялась на старый опрокинутый бочонок, свободно устроив свои округлые тяжелые локти на срезе досок и положив на руки вразвалку под широким платьем груди, сдвинула брови и начала сосредоточенно разглядывать Марию Ивановну. А Мария Ивановна чувствовала себя так, будто ее захватили врасплох на каком-то гнусном деле, и хотела уйти, но не могла уже, сознавая себя виноватою и собираясь оправдываться. Так оно и вышло.

— В церкви тебя не видела вовсе и подумала, грехом, не захворала ли моя соседка, — с ужимкой сказала Платоновна и, поняв, что важным началом о церкви сковала Марию Ивановну, пошла зудить: — Да ты и вправду вроде кручинная какая. Беса-то твоего, Степушку, спрашиваю, как, говорю, сама-то? Зубья кажет, и все тут. Ты бы ему сказала.

— Что сказать-то, Платонна?

— Да чтобы не скалился завсе-то.

— Бог с ним, уж такой он веселый.

— Веселый-то веселый, греха в том нету, да ведь разно думать можно: у вдовой хозяйки на дворе два мужика. Обое молодые.

— Какие два-то, Платонна?

— Да уж ты полно-тко, полно, — Платоновна бесовски скосила свои глаза, распялила рот в снисходительной улыбке: — Бог грехи наши терпит.

И Мария Ивановна впервые вспомнила о том, что на ее дворе в самом деле двое мужиков и что могут подумать о ней люди, — окончательно смутилась, не нашлась что сказать. А Платоновна уже ластилась с доверчивым покровительством, широко открыв глаза, отчего они казались совсем маленькими, будто склеенными с углов.

— Да ты полно-тко, матушка. Ведь никто ничего и не говорит. Это я балаболка, так уж ты извиняй по-соседски. И то сказано, мужняя грешит, а вдовушка в дурной славе. Он, постоялец-то твой, видать, из мастеровых. Не вальяжен в походочке. Стать не барская. Да ведь и то опять надо взять в ум, и среди них есть люди. Бывают. И не спорь, касатка. Не спорь.