Осенний безвременник - [12]

— Ради бога! Давайте я незаметно выведу кого вам надо…

— Не делайте такое испуганное лицо, — предостерёг старший лейтенант, — что подумают ваши гости? Итак, улыбнитесь и посторонитесь.

Коротышка поправил свой жёлтый галстук, растянул рот в улыбке и, наклонив голову, пропустил Симоша в зал.

У двери Симош на минуту остановился и закрыл глаза. Лишь после этого он смог видеть в полумраке. Колонны обрамляли небольшую круглую танцплощадку. За ней весь зал был разделён на ниши. Как показалось Симошу, ниши эти можно было монтировать по-разному. Для многих посетителей они представляли собой острова уединения.

Готенбаха нигде не было видно. У стойки бара тоже. Заиграла музыка, и к танцплощадке двинулись первые пары. Симош фланировал от колонны к колонне, преследуемый жадными взорами трёх девиц, которые сидели на одном из «островов», напрасно надеясь выйти из уединения. Певец взял микрофон и душераздирающе завыл, превознося преимущества постели в пшеничной ниве. Тут старший лейтенант и обнаружил Вольфрама Готенбаха. Он сидел среди молодых дам, щебетавших по-английски. Взгляд его был туманным, улыбка, которой он одаривал дам, производила впечатление нарисованной. Симош положил руку ему на плечо и поклонился дамам:

— Мы хотели поговорить друг с другом…

— Точно, — Готенбах. залпом опустошил свой бокал.

— Вы пьяны.

— Чтобы застать меня пьяным, вы пришли слишком рано.

— Who is that[2]? — спросила одна из дам, пристально глядя на Симоша.

— Му friend[3], — ухмыльнулся переводчик.

— Пошли. Мы поговорим в вашем номере, — Симош. настойчиво потянул Готенбаха за рукав.

— How nice! Your friend is also my friend[4]. — Дама подмигнула Симошу.

Готенбах поднялся.

— Please, excuse me, ladies. My friend has got some problems[5]…

Теперь он сам положил руку Симошу на плечо и не убирал её, пока они не исчезли в дверях. Казалось, будто он выталкивает Симоша из бара. У смотревшего на них коротышки в ярко-жёлтом галстуке отвисла челюсть.

В фойе Готенбах снял руку с плеча Симоша и, кивнув дежурившим девушкам, крикнул:

— Если дядя Вольфрам завтра в восемь не выйдет к завтраку, спустите его вниз!

Девушки захихикали, только блондинка со светлыми холодными глазами серьёзно сказала:

— Просьба разбудить вас, господин Готенбах, записана.

— Вы всегда были и остаётесь жемчужиной этого отеля, — ответил переводчик с лёгким поклоном и последовал за Симошем в лифт, дверь которого распахнулась перед ними.

— Так, — сказал он, пока они поднимались наверх, — конец веселью. — Он глубоко вздохнул. Взгляд его неожиданно стал ясным и вызывающим.

«Он и вполовину не так пьян, как показалось мне вначале, — подумал Симош. — Надо быть начеку. Этот человек способен положить меня на обе лопатки.»

В номере Готенбах закурил сигарету, сделал несколько затяжек и сам начал разговор:

— Надеюсь, вы не думаете, что я имею какое-то касательство к убийству?

— Меня интересует, в каких отношениях вы были до своим шурином. Не осложняйте дело, господин Готенбах, и говорите правду. В конце концов я всё равно узнаю, что правда, что нет. Зачем вы приходили к нему на дачу? Не рассказывайте мне сказку, будто туда послала вас его приятельница. Она сама точно не знала, где он.

— Ну хорошо. Я договорился с Олафом встретиться на даче.

— Вечером, когда мы нашли его труп, или, может быть, накануне?

— Именно тем вечером и именно в то время, когда я там появился.

— Что вам было нужно от шурина?

— Решить вопрос о наследстве. — В ответ на выразительный взгляд Симоша Готенбах продолжал с ещё большим жаром: — Когда он познакомился с Яной, он был нулём. Я не знаю, почему вы о нём так печётесь…

— И всё же, — вставил Симош, — мне важно узнать о прошлом Люка как можно больше.

— Яна была очень одинока. С тех пор, как её оставил первый муж, для неё существовали только её пациенты.

— Кем был её муж?

— Учёный. У них был ребёнок, который умер в раннем детстве от опухоли головного мозга. После этого она больше не решалась иметь детей.

— Почему этот человек её покинул?

— Он был иностранцем и возвратился к себе на родину.

— Разве ваша сестра не могла этого предвидеть?

— Может быть, она переоценила себя. Вероятно, многое сложилось бы иначе, если бы ребёнок не умер. В общем, потерять и ребёнка, и мужа — это оказалось ей не по силам.

— Она сразу после тех событий обратила внимание на Люка?

Готенбах отрицательно затряс головой:

— Нет. Она жила как растение, о котором никто не заботится. То есть увядала. Да, иначе это никак не назовёшь, она увядала. Никакой жизнерадостности, свежести, никакой инициативы в личных делах. Только работа. Она замещала коллег, брала ночные дежурства. Она принадлежала клинике, как скальпель принадлежит операционной. Худела, бледнела, у рта её пролегла глубокая скорбная складка. И вот однажды с Люком произошёл несчастный случай…

Темнота породила страх. Олафу Люку казалось, что вокруг никого нет. Головная боль становилась невыносимой. Страх сжал сердце в болезненный комок. Он попытался нащупать кнопку звонка. И тут кто-то просунул руку ему под затылок и осторожно приподнял его голову. Что-то прохладное коснулось губ, на язык полилась жидкость. Он глотнул. Сквозь серую пелену увидел внимательные глаза. Голова его медленно опустилась на подушку. И тут ему опять стало страшно. Глаза снова приблизились к нему. Их взгляд излучал силу, снимал подавленность, успокаивал. Постепенно вокруг глаз обрисовалось лицо, энергичное и озабоченное. Материнское лицо. И он заснул.