Осенний бал - [81]

, даже вопреки себе. Каплинский назвал сложение стихов полностью свободной деятельностью, Унгаретти — поисками духовного противовеса материи. Энценсбергер — средством производства истины. Вальмар Адамс считал, что поэзия не богадельня, где комендантом злой старик, а руки, поднятые к небу, и в небо выплеснутый крик. Пушкин был уверен, что в жестокий век восславил свободу и сохранил человеческое достоинство. Иоганнес Р. Бехер утверждал, что поэзия необходима государству, чтобы оно могло стать во всех отношениях человечным и этот уровень человечности расширять и повышать. Лермонтов считал, что стих его звучал как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных. Якоб Лийв считал, что к нему рано пришла поэзия и воскликнула: дитя, ищу тебя! Ээва-Луиза Маннер сказала, что поэзия — способ жить и единственный способ умереть. Карл Эдуард Сёёт утверждал, что у него всего было вдосталь, ему оставалось только все это заставить сверкать в стихе. Свет и музыка на театральной сцене, музыка души, улей, меда полный, звездная ночь, цветок апельсина и знамя, сестра, мать и невеста, праздник интеллекта, черногривые, цвета восхода, быки Альтамиры, забрезжившие сквозь зеленоватое стекло в скафандре летящего на Уран астронавта, кровь сердца, старое вино — так поэты называли поэзию.

Но и у поэтов бывали минуты слабости. Бенн в приступе дурного настроения называл себя существом, распявшим самого себя, и утверждал, что слагать стихи — значит превозносить существеннейшие вещи на непонятном языке. Джонни Б. Изотамм прямо сказал, что стихи — вообще не работа. Пауль-Эрик Руммо сравнил стихотворение с пальцем из слов, который на что-то указывает, и пожалел, что читатели смотрят на палец, а не туда, куда он указывает. Брехт хотел писать о цветущих яблонях, но только омерзение, вызванное речами фюрера, заставляло его хвататься за перо. Бетти Альвер знала моменты, когда, не унижаясь до укоров, певец уходит из толпы базарной, чтоб исступленно, вдалеке от взоров служить отважно правде светозарной.

Анна Хаава сказала, что поэзия — это то, чего ветром не приносит, чего не вытряхнешь из рукава. Юри Юди спросил: о чем он пишет стихи, этот поэт? И ответил: они о жизни, и ничего иного в них нет. Пауль-Эрик Руммо утверждал, что стихи — это случайные образы, которые принимает поэзия. Так же считал и Каплинский: поэзия входит в нас и диктует себя.

Наверное, все так и есть. Стихи приходили сами. Ээро завидовал прозаикам, которым явно нужно было вдохновение, — иначе как бы они справились со своей долгой, тяжелой работой. Особенно Бальзак или Сименон. В их случае непременно должно было присутствовать вдохновение. И все же Эжен Сю не сказал бы, что проза входит в него и диктует себя. У него и ему подобных должна была быть божья искра. Ээро не знал, что это значит. Ему оставалось только записывать стихотворение.

Но потом отвечал лично он, хотя поэзия под его пером лишь приняла случайные образы. Он продавал от своего имени. Был такой обычай — продавать стихи. Некоторым это казалось неприличным, но в европейской культуре это была старая традиция. Все поэты так делали. Отдал стихотворение — получил деньги. Тут есть резон. Сложенье стихов — это все-таки работа, по крайней мере такая, которую поэт умеет делать лучше всего. А если и не работа, а чистое безумие или что-то еще, все равно нельзя позволять, чтобы тебе мешали, все равно придется за стихи деньги брать, чтобы было на еду и на одежду тоже. Если уж социум однажды решил терпеть безумцев и даже оплачивать их, надо это использовать — бог ведает, когда у социума изменится настроение.

Вот один пример того, какие сумасшедшие эти поэты.

Рано утром у Ээро прямо под ухом зазвонил телефон. Предчувствуя самое худшее, Ээро нашарил трубку сонной рукой. Звонил коллега, нонконформист, который всегда выступал со своим мнением. Вот и сегодня. Поздравляю, завопил коллега. Спасибо, едва нашелся Ээро. Ну это же здорово! — вопил коллега. А почему ты не спрашиваешь, что здорово и с чем я тебя поздравляю? Ээро сел на постели. Что же такое случилось? С чем же поздравляют поэта так рано, в семь утра? Что могло случиться? Машину ему подарили? Едет в Италию? Смотреть на затопленную Венецию? Получает новую квартиру? Книжка его выходит на английском или русском языке? Что с поэтом стряслось?

неужто не знаешь

продолжал темнить коллега

все все уже знают

честное слово ничего не знаю

ответил Ээро

ты народного получил

почетное звание от имени народа

указ напечатан в газетах

я народный писатель

Ээро не мог поверить

да ты теперь народный писатель

Ээро сглотнул

Последовала длиннейшая пауза. Коллега в свою очередь был удивлен. Слушай, ты поверил? — спросил он наконец. Нет, сказал Ээро. Коллега смачно расхохотался. Уже с пятью сыграл эту шутку! Он назвал имена. Все поверили, продолжал коллега. И в деталях описал, кто как реагировал. Ээро слушал, потом встал и, держа трубку у уха, выглянул на улицу. Была ясная солнечная погода. Действительно, прекрасная осень, прямо классическая. Ээро заметил, что уличное освещение забыли выключить. Явно у них что-то с памятью. Горящие лампочки казались при свете солнца желтыми, бледными. Пошел ты к черту со своими шутками, окончательно разобидевшись, сказал Ээро. В такую рань шесть писателей разыграть. Со сна! Анархизм оголтелый. А может, он с ума сошел? — подумал Ээро. Слушай, спросил коллега, а ты не слышал разговоров, будто я с ума сошел? Он словно прочел его мысли. Он, видимо, считает, что поэт должен быть сумасшедшим. Не слышал, грубо ответил Ээро. Коллега разочарованно попрощался и повесил трубку. Занималось прекрасное утро, а настроение у Ээро было испорчено. Он был не народный писатель, а коллега вовсе не был сумасшедший. Ээро был писатель, стоящий далеко от народа, а коллега был обычный человек. Печально, но факт.