Осенний бал - [7]

Пятница

перекинул их наперед, закрыв ей все лицо. Теперь ни глаз, ни носа, ни рта не было видно, все было сплошь гладкое и черное. Она тоже не могла меня видеть, и я прижался губами к ее волосам, но под этим грубым ковром не нашел ни возвышения, ни впадины, ее лицо полностью потеряло рельеф. Я скользил по волосам вверх, вниз и почувствовал, как у меня сильнее забилось сердце. Медленно, рассеянно, будто бы что-то ищу, я стал потихоньку разводить губами ее волосы, пока не наткнулся на ее мягкий рот, хотя между нашими губами оставалось еще несколько щекочущих волосков. Теперь уже был возможен поцелуй. Придумывать еще какие-то уловки было бессмысленно, и я отвел последние волосы с ее губ, она закинула руки мне на шею, и мы стали целоваться. Она прижалась ко мне вся, я ответил ей тем же, как будто мы захотели слиться в одно. Вокруг был лес, время от времени вскрикивала какая-то птица, где-то недалеко, наверное, было болото, потому что по кустам тянуло сыростью, как из погреба. Я почувствовал, как у меня снова заработало КРОВООБРАЩЕНИЕ, медленно сполз вдоль ее тела книзу и оказался на коленях в высокой, мокрой от росы траве. Целуя ее загорелые шершавые ноги, я подумал, что ничего мне сейчас больше не надо, и укусил ее в колено. Она легонько охнула и склонилась надо мной. Я зарылся в темноту ее лона, затих, я до сих пор не произнес ни единого слова, ни одного ласкательного имени. Мне казалось, я никогда уже не буду с ней говорить. Стоя на коленях, я взял ее на руки, поднялся вместе с нею и сделал несколько шагов. Ее глаза были закрыты, лицо расслаблено, губы припухли. Я унес ее в сарай, положил на сено. Только теперь она открыла глаза, посмотрела на меня с застывшей, ничего не говорящей улыбкой. Мы стали ласкать друг друга, мне казалось, я хочу пройти сквозь нее, насквозь, до самой земли, в землю. Она бормотала бессвязные слова, а после я был весь в поту, в трухе, и все стирал пот, и тут же снова покрывался испариной, и понял наконец, в чем дело: давление воздуха падает, влажность увеличивается, погода портится. Я отряхнул с себя труху, оглянулся на дверь, и свет ударил мне в глаза. Над ольшаником стояли в небе маленькие, снизу окрашенные розовым облака. Я ненавижу летние ночи. Лето на нашей широте эфемерно, его начало одновременно означает и его конец. А когда быстро светает, у тебя такое чувство, будто тебя застали на месте преступления, что тебе надо бежать, что ты опоздал куда-то. Влюбленные и хулиганы находят прибежище в октябре, в ноябре, в дожде и слякоти. Я останусь у вас в лагере, сказал я Марине. Пускай она скажет всем, что меня зовут Пеэп, и я останусь тут до самого конца. А потом, если будут неприятности из-за того, что я забыл общественные обязанности, я могу сказать, что меня укусила бешеная собака, мне в последний момент сделали укол и я пролежал несколько недель. А вещи-то твои там остались, сказала Марина. Что вещи, махнул я рукой, пускай остаются. Единственное, чего мне было бы жаль, это фотоаппарат и пленки с сотней снимков, которые я сделал днем на море. У меня со всех моих знакомых, в том числе и бывших, имеется иконографический материал, должен и с жены тоже быть. Если не будет снимков тех дней, значит и дней тех не было. Написать-то потом можно что угодно. Только фото не врет. Я опять закурил и спросил Марину, что она за это время сделала и почему мне не писала, после того как мы в Тарту расстались. Куда и что я тебе напишу, сказала Марина, куда и что? Она застегнула платье и стала причесываться. Она была такая, будто ничего с ней и не произошло. Значит, так оно и есть. Я вдруг почувствовал себя лишним, пошел к дверям, курил там и со страхом смотрел, как наступает утро. И вдруг меня пронзила мысль, что жена исполнила свое давнее намерение, — когда-то в детстве она училась играть на скрипке, потом бросила и все хотела продолжить, и сейчас Эдуард принес свою скрипку и они играют, воспользовавшись моим отсутствием, всякие сонаты и дивертисменты (боже, я ведь в музыке ничего не смыслю), играют на сеновале, и нежный дуэт летит над росистыми полями к недвижному морю, играют безнаказанно, как очумелые, задыхаются, но все-таки играют, а значит, все кончено, опять меня оставили с носом. Это их мир, куда мне хода нет, где дискуссии невозможны, и единственный для меня выход — это научиться играть на скрипке, хотя у меня нет музыкального слуха, да хоть бы и был, что из того. Нельзя играть безнаказанно, если ты играешь на скрипке, ты уже не человек, ты скрипач, и все, что есть прекрасного, ты этим губишь, заигрываешь своей игрой. Передо мной расстилался обычный эстонский невзрачный пейзаж, высокая трава, коровьи лепешки. Я бросился назад в сарай, к Марине, схватил ее за плечи и рассказал ей все. Наши глаза были близко, но я не различал ни ее лица, ни взгляда, видел только какие-то две голубые светящиеся точки, это были ее глаза, но ничего не мог им растолковать, и они мне тоже, это казалось совсем безнадежным. Да послушай ты меня наконец, почти закричал я. Я слушаю, тихо сказала Марина. Нет, ты не слушаешь. Ты не слышишь. Я тебя слышу, сказала Марина. Что ты слышишь, спросил я раздраженно. Ты пока что ничего не сказал, усмехнулась Марина. Я не стал больше ничего говорить, а стал ее целовать, кусать, тискать, как какой-нибудь капризный ребенок. Между поцелуями, нервическими, почти безнадежными, я просил, чтобы она сказала мне что-нибудь хорошее, но она была все так же серьезна, руки у нее дрожали, она молчала, у меня руки тоже дрожали, и я твердил строчки из «Сна в летнюю ночь»: «Как будто тень, как будто сновиденье, как молния среди кромешной тьмы» (