Осенний бал - [66]

Уже виднелся и дом Маурера. Он добрался до дождя. Запер дверь подъезда. Затем запер дверь своей квартиры.

В дверях есть что-то двусмысленное. Они гладкие и какие-то таинственные. При виде стеклянной двери Маурер вздрагивал. Он их всегда боялся. А после Ванкуверского конгресса вообще не выносил. Однажды ночью в метель на вилле одного ведущего канадского архитектора собралось небольшое общество. Было уже за полночь, разноплеменная компания была в ударе, особенно веселился один пятидесятилетний архитектор с Ямайки. Он скинул пиджак и танцевал со всеми дамами подряд. Его мощная рослая фигура двигалась в свете камина в ритмах басановы. Маурер сидел в кресле, был слегка отчужденный, смотрел на метель за окном и думал о конгрессе. Он не мог не завидовать прекрасной физической форме ямайца. Тот заметил его взгляд. Иди танцевать, чего сидишь целый вечер, бросил он через плечо, гляди, какая самба. Ах, неохота, отмахнулся Маурер, танцуй сам. I'm not much of a dancer. Полумрак, сухо, запах виски, треск березовых поленьев, небольшая стычка между мужчинами. Ямаец оставил свою даму и пробрался к Мауреру. Ты, я знаю, эстонец, не правда ли? Маурер беспомощно кивнул. Эстонцы много не танцуют, продолжал ямаец, у вас, видимо, холодная кровь? Of course, тянул время Маурер. Но одна-то горячая вещь и у вас есть, наседал ямаец, the sauna. Сауна — это эстонская штука? Маурер кивнул. А вот я и знаю, что такое estonian sauna, похвастался коллега, у которого на черном лбу блестели капли пота. Ничего особенного: выскакиваешь из бани и прыгаешь голышом в сугроб, бултых, точно? Маурер послушно кивнул. Прочие архитекторы собрались вокруг них. А ямаец все хвастался: видишь, кругом снег, а я немедленно раздеваюсь догола и прыгаю в сугроб. Маурер не осмелился возражать. Ямаец действительно начал стаскивать брюки. Дамы завизжали. Скоро старик был совершенно гол, он казался большим черным котом в свете камина. Он открыл стеклянную дверь. С террасы в комнату ворвался снег. Сейчас, прыгаю! — крикнул ямаец. Он начал разбегаться. Гляди, эстонец! В глазах Маурера старикан выглядел довольно пошло. Он крикнул: но сперва ведь разогреться надо! Пожалуйста, согласился проворный ямаец, подскочил к камину и сунул в него зад. Все засмеялись. Хозяин закрыл стеклянную дверь. Но несчастный ямаец именно в этот момент решил, как настоящий эстонец, броситься в сугроб. Разумеется, через стеклянную дверь. Не забудем, что ямаец был голый. Крики, кровь, плач, «скорая помощь». Никто не понял, почему ямаец так странно вел себя, может быть, это был приступ болезни? Но Маурер знал, как все началось. Праздника как не бывало. Гости разошлись. На полу перед гаснущим камином намело снежный сугроб. Затем уехал и Маурер, сначала из этого дома, потом из Ванкувера. С тех пор он терпеть не мог стеклянных дверей. Он боялся в них проходить. Он даже в статье выступил против них.

Жена Маурера уже спала. Прежде она никогда не засыпала, пока он не приходил. По вечерам он редко выходил из дома. И теперь жену охватила непонятная тревога. Прошло четыре года, прежде чем она убедилась, что с Маурером действительно никогда не случается ничего плохого. В этом смысле Маурер был цельная натура.

Маурер почистил в ванной зубы. Ему вспомнился рассказ друга. С пригородной станции ушел тепловоз без машиниста и прямо навстречу другому поезду. К счастью, машинист встречного поезда сумел вовремя затормозить и дать задний ход. С набитым пеной ртом Маурер взглянул в зеркало. Он посмотрел на себя и сделал такое лицо, какое бы он сделал на месте того машиниста в опасной ситуации. Он ухватился за раковину, представив себе, что держится за рычаги управления. Потом выплюнул кровавую пену в раковину и смочил щеки одеколоном.

4

Природа разбушевалась, без перерыва грохотал гром, но телевизор был выше этого. Реагируя, как и следует, на электрические разряды, подрагивало изображение, но тут же устанавливалось и показывало то, что следовало.

Лаура потягивала шерри, закусывала конфеткой и смотрела, что происходит в Бристоле.

Жил мужчина средних лет. Он был англичанин, с несколько болезненной внешностью и обращенной в себя душевной жизнью. Человек, которого никто особенно не понимал. Он где-то работал — где, было непонятно, во всяком случае деньги у него были, в фильме ведь люди всегда при деньгах, и никто не спрашивает, откуда у них эти деньги. Имя его было Каннингем. Жил он обыкновенной семейной жизнью, но теперь все запуталось. В какой-то мере виновата в этом была его симпатичная, хорошо сохранившаяся жена Анна. На это намекалось, но Лаура не совсем была уверена, правильно ли она поняла. Во всяком случае, Каннингем вдруг нашел себе молодую любовницу Барбару, по происхождению француженку. (Или Барбара нашла его? Все фильмы в начале намеренно запутываются, чтобы заинтриговать). Из-за этой Барбары Каннингем оставил Анну и свою красивую взрослую дочь Плюрабель. Время от времени он, правда, появлялся в семье, главным образом заботясь о дочери, потому что и ее (Плюрабель) жизнь тоже пошла через пень-колоду. С болью в душе следил Каннингем, как развивается роман Плюрабель с молодым студентом грубияном Джимом. Судьба Плюрабель была единственной темой, которую они обсуждали с Анной. Разумеется, Анна достойно несла свой крест, она ни разу ни в чем не упрекнула Каннингема. Она позволяла Каннингему спокойно разъезжать с Барбарой в роскошных автомобилях, ходить с ней в диско-кафе и прочие места, где мужчины вроде Каннингема выглядят довольно нелепо. Анна ждала, она знала, насколько субтильна духовная жизнь Каннингема. Она знала, что это все должно в нем перегореть, иначе такая самопоглощенная натура, как он, от своих привязанностей не откажется. Кроме того, в ней поддерживали надежду, слабо теплясь под слоем пепла, воспоминания о былом счастье. Не могло же все это исчезнуть бесследно, думала она и тактично избегала Каннингема, появлявшегося примерно раз в неделю у них в доме. Был ли Каннингем счастлив с Барбарой? Без сомнения, потому что она по сравнению с Анной была совершенно другая. Анна была хозяйка, мать, тихая и верная добрая фея, как женщина тоже весьма привлекательная, хотя и на свой, несколько старомодный лад. Барбара же была современная девушка, с длинными неухоженными волосами, самостоятельная, богатая, эрудированная и без предрассудков. Каннингем никогда не рассказывал о ней Анне, и та ничего не спрашивала. Но зачем тогда Каннингем время от времени вообще приходил домой, зачем в конце недели вновь раздавался звук его крадущихся, стыдливых шагов по садовой дорожке? Мы уже говорили, что печалило обоих супругов, особенно теперь, когда они жили врозь: Плюрабель и ее boyfriend! В первую очередь Плюрабель. Смуглая, красивая, безнадежная оптимистка, хохотунья, — словом светлая личность, можно сказать, совершенство, объединившая в себе материнскую нежность Анны и эмансипированность Барбары. Потому, видимо, старый Каннингем и был так привязан к своей дочери, больше, может быть, чем к Анне, и даже больше, чем к Барбаре, которую он все же чуточку презирал, хотя и не решался себе в этом признаться. Без сомнения, Плюрабель была самая добрая, самая привлекательная в этом фильме. И вот теперь ей грозил брак с Джимом. Джим возбуждал двоякие чувства. На первый взгляд, это был простой парень, свободно воспитанный, искренний и совершенно лишенный буржуазных предрассудков, очень честный и по-своему душевный. Правда, он боролся против буржуазной роскоши и ложных ценностей, но это не должно было особенно тревожить буржуазного папашу Каннингема, поскольку кто же в буржуазном обществе против этого общества не борется? Почему же морщина озабоченности так часто набегала на лоб деликатного Каннингема, почему он отказался выпивать с Джимом, почему так настойчиво, хотя и деликатно предостерегал Плюрабель? Видимо, он чуял недоброе, видимо, его отцовское сердце предвидело ход событий. В тот день, когда Лаура снова потягивала перед телевизором свое шерри, поступила действительно новость: Джим потребовал руки Плюрабель, причем самым грубым образом, грубым прежде всего по отношению к Анне, ведь мать не сказала Джиму ничего плохого. В сцене, где Джим просил руки, он был в какой-то старой рабочей блузе, расстегнутой до самого пупа. Когда Каннингем сухо объявил, что Плюрабель станет женою Джима только через его, Каннингема, труп, Джим иронически фыркнул и сказал, что буржуазная мелодрама его не интересует, Плюрабель же уткнулась лицом в грудь матери и призналась, что она от Джима беременна. Оба родителя думали, что имеют дело с обычным флиртом, что безответственный студент не зайдет так далеко, но тут были поставлены перед фактом. Потрясенный Каннингем вообще не стал ничего обсуждать со своей экс-супругой, а уехал к Барбаре. Француженка не могла никак понять, в чем его беда. Ну и что, сказала она, наливая себе свое обычное