Осенний бал - [47]

Вечером позвонил Иллимар и позвал меня в гости к Феликсу. Я колебался, но он сказал, чтобы я не стеснялся, просто небольшая встреча. Я обещал прийти, но завозился с делами и успел только к десяти. Жена тоже очень хотела пойти, но меня почему-то это пугало. Я сказал, что приглашают не в гости, а просто надо кое-что обсудить в дружеском кругу. Слегка обидевшись, моя милая супруга осталась дома, а я поспешил сквозь метель на гору, где, как мне сказали, жил Феликс. Колючий снег обжигал щеки, из глаз катились слезы, мне стало казаться, что обратного пути мне уже, наверно, не будет. Эта мысль так меня напугала, что я остановился, спрятался от снега под какую-то арку, закрыл глаза и попытался обдумать свое состояние. Неужели это на самом деле выбор? — спросил я себя. Считай себя просто любопытным, как всегда считал, и гляди со своей башни, как тебя когда-то давно ругал Иллимар. Будь лишь прохожим, и тогда тебя минует опасность. Теперь задним числом понимаю, что это торчанье там под аркой было одним из самых ужасных моментов слабости в моей жизни. Как мог я так запутаться, как был жалок! Неужто мне на самом деле померещился какой-то выбор? Какой? До сих пор не решаюсь обдумать все это до конца и оставляю, торжественно выражаясь, на суд потомков. Но все же я как-то совладал с собой и отправился дальше на гору.

У Феликса были Иллимар с Астой и еще три-четыре актера, в том числе Ханнес. На первых порах я забился в угол и стал разглядывать комнату. Вся комната была белая. На стене передо мной висело большое распятие, ногами вверх, в углу высокая книжная полка, посреди комнаты нетесаный стол, на столе медные кружки с вином. Среди кружек горела большая свеча. Феликс был в бордовом халате (или пижаме, могу ошибиться). С изумлением я увидел у Иллимара на голове терновый венец из золоченого картона. Он был без пиджака, галстук распущен, кажется, уже к моему приходу пьян. Забыл сказать, что все сидели на полу, потому что в комнате был один-единственный стул, огромный, как трон, и на нем сидела Аста, единственная женщина в этой компании.

Не буду подробно описывать этот поначалу довольно вялый и тягучий вечор, где актеры обсуждали конкретные театральные дела, которых я не понимал и потому, видимо, не запомнил. Помню только, что винных бутылок была целая гора и что Феликс не произносил почти ни слова. Не отрицаю, я и сам скоро напился и не помню, что говорил. Но после полуночи стало твориться что-то непонятное. Иллимар, кажется, уже несколько часов с какой-то стати тихо истязал Асту, раньше я этого просто не заметил. Все это мы увидели лишь тогда, когда Аста расплакалась. Она утирала слезы, как ребенок, измазала все лицо тушью, сидела на своем троне и плакала. Все это время громко играла музыка, на мой взгляд Бетховен, но я могу и ошибиться. Сквозь густые, спирающие дыхание клубы дыма я неясно различил (свеча тоже догорела), что Иллимар раздевается, — не совсем догола, он снял только верхнюю одежду. Он свалил одежду на стол, накомкал бумаги, выдрал из книг несколько страниц, сунул под одежду, потом чиркнул спичкой и стал жечь свое одеяние. Аста издевалась над ним сквозь слезы. Это мое самосожжение, закричал Иллимар и бросился перед тлеющей и чадящей грудой одежды на колени, сожгу сперва себя, а потом и ваш театр! Театр в тысяче аспектов можно рассматривать! В сатанинском, божественном, в аспекте Гротовского, в моем тоже! Сжечь театр! Тогда поднялся Феликс, с застывшим лицом направился к проигрывателю, выключил музыку, зажег в комнате яркий свет и в наступившей тишине сказал почему-то по-английски: readiness is all. Иллимар все еще торчал на коленях перед своим полусгоревшим гардеробом. Аста вдруг встала и быстро ушла. Не знаю, заметил ли это Иллимар или не хотел замечать. Затем ушел Ханнес. Остальные были всем этим слегка ошарашены и быстро протрезвели. Феликс впервые обратил взор в мою сторону, в первый раз посмотрел прямо на меня. Вы знаете, где он живет? Да, ответил я. Отведите его домой, прошу вас. Да, но в таком виде? Понимаю, кивнул Феликс, подошел к шкафу, достал свои летние брюки и бросил их на пол перед Иллимаром. Надень, сказал он. Иллимар поднял лицо. Глаза у него были совершенно сухи, хотя я думал, что он плачет. Конечно, сказал он, поднялся и надел брюки. Я помог ему надеть пальто. Идите, вон там можно взять такси, показал Феликс и распахнул дверь. Инстинктивно я понял, что про Асту лучше не спрашивать. Мы спустились по лестнице, как будто ничего не произошло. Я не выпачкался сажей? — спросил Иллимар. Нет, оглядел я его, нет. Так, тихо и спокойно, дошли мы до дома. Он повалился в кресло. Я решил пока остаться с ним. Ох и устал я, сказал он, ох и устал от всего этого. Конечно, ответил я без всякой иронии, ты будешь спать или мне посидеть немного? Конечно, сиди, мне хорошо, когда ты сидишь. Я так и сделал. Будто по безмолвному соглашению, о театре мы не говорили, а о чем, кроме театра, нам было говорить, все и так было ясно. Как бы между прочим я сказал, что поскольку Иллимар — Козерог, он должен иметь в виду соответствующее место из книги сэра Фрэнсиса Квеллинджера «А Survey of Astrology» (London and New York, 1964), где говорится, что, характеризуя в целом людей, родившихся под созвездием Козерога, решающим следует считать далеко простирающийся, разработанный до деталей самоанализ; несмотря на обстоятельность, натуры это чувствительные, субтильно нервные, склонные излишне драматизировать человеческие взаимоотношения. Такая мысленная драматизация отношений для Козерога отнюдь не игра, это существенная черта его естественных наклонностей. Говоря это, я взглянул на часы и понял, что Аста в эту ночь домой не придет. Явно понимал это и Иллимар, об Асте он и словом не обмолвился. Мой взгляд скользил по стенам, видывавшим не одну частную жизнь, может быть, даже нескольких поколений. Видел безделушки, аккуратно и продуманно расставленные, а теперь бессмысленные, потому что ничего больше не украшали, ничему не служили приправой. В четыре я ушел. В дверях Иллимар сказал: всю вину я хотел бы взять на себя. Когда он говорил эту непонятную фразу, губы его задрожали, и я понял, что долго удерживаемый истерический припадок близок и избежать его можно только немедленным уходом. И я тут же ушел.