Осенний бал - [44]

А чем занимался, чем в это время жил наш маленький городок? Задним числом это трудно установить, но мне кажется, что в головах у людей было тогда то же самое, что и сейчас. В конце концов это был всего лишь маленький северный городок, замкнутый в себе, избавленный от больших забот, где люди и не помышляли заниматься вопросами, которых они не могли разрешить. Под серым небом тянулись вереницы машин, люди ходили на работу и в магазины, ссорились, снова мирились, а по вечерам смотрели телевизор, который не отличали от кино, потому что даже синхронные репортажи о важнейших событиях дня и больших войнах были поставлены точно так же, как важнейшие события и большие войны в игровых фильмах. Обо всем, что произошло в мире, они узнавали в тот же вечер, но не могли или не желали что-либо делать с этими сведениями. Им было известно, что произошло у соседа, и им было известно, что произошло на Мадагаскаре, в обоих случаях это было для них безнадежно много. Они привыкли вставать по утрам и вечером ложиться спать, и никто бы не понял, с какой стати им делать наоборот, в том числе и я. Треть суток они спали, и я тоже спал, ибо иначе и я бы не смог. В городе у них были определенные маршруты, определенные знакомые, номера телефонов, как и у меня. В обед они ели калорийную пищу, состоявшую из куска мяса, положенного на одну половину тарелки, и нескольких картофелин, положенных на другую половину тарелки, все это полито приправой. И все, в том числе и я, понимали, что ничего бы не изменилось, если бы пища была положена на тарелку по-другому. У всех были свои воспоминания, как и у меня, и все так же мало разбойничали и хулиганили, как и я. Это был мой город, и хотя я терпеть его не мог, у меня не было возможности выбрать какой-то другой. И все были довольны своим городом и своей жизнью, как и я, и всем, как и мне, порой приходили в голову мысли о переменах, о лучшей жизни, о другой работе, о новой любви и более приятном климате, о привидениях, о полете на другие небесные тела, о смерти, о боге, о свете, войне, о мире. В то время я был серьезно увлечен параллелью с пчелиным ульем: как известно, пчелиный рой — это большая мыслящая система, вроде большого мозга, клетки которого — это отдельные пчелы (сравнение, конечно, упрощенное), и я был уверен, что город, как целостная единица, мыслит, что у него есть свои думы, которые остаются неведомыми отдельным жителям. Я учился на пятом курсе, через полгода предстояло окончание. Все говорило о том, что я останусь в аспирантуре, и точно: теперь, когда я пишу эти строки, я уже кандидат филологических наук. (Отдавая себе ясный отчет в том, какой пустяк эта научная степень, и еще более — в собственной никчемности, я не стану здесь демонстрировать плоды этой напряженной, но нудной работы, как пример делового, приличествующего мужчине продвижения по служебной лестнице. Только сейчас я понял, как я был глуп. Конечно, я предвидел, что такой час наступит, — все это слишком банально, чтобы кого-то удивить). Но меня пугала мысль, что я могу умереть, прежде чем пойму, что здесь происходит на самом деле. Потенциально ведь я способен понять, не дан же мне интеллект лишь для того, чтобы увеличивать мои страдания. А что делают мои братья в других городах мира? Как они приходят к постижению своего бога, своего пчелиного бога?

Спустя две недели в городе распространился странный слух. Чтобы пояснить, в чем суть дела, придется начать издалека. Два года назад умер поэт, тот самый, за которым мы следили в свое время летней ночью. Уже тогда, когда мы услышали его разговор через открытое окно, он носил на себе печать смерти. После него осталось несколько сот страниц стихов, которых он при жизни не публиковал, потому что человек он был надоедливый, вздорный, слишком болтливый и часто навеселе. Нашлись люди, увидевшие в его стихах сплошной хаос и нигилизм. Были и такие, кому они казались гениальными, но именно это их и пугало, потому что они знали, что в нашей маленькой стране гениев быть не должно. На мой взгляд, это была настоящая поэзия, существование ее никак нельзя было ставить под сомнение, как нельзя сомневаться в существовании других свободных территорий в мире, ну хотя бы в том, что броненосец «Потемкин» в течение четырнадцати дней был единственной свободной территорией во всем мире. Поэта похоронили, и его жена с двумя малолетними детьми переехала в другой город. Прошлым летом мне случилось побывать на его могиле, я ее едва нашел: холмик обвалился и весь зарос травой. Теперь же по городу пронесся слух, что ассистент режиссера Иллимар Коонен на свои деньги заказал поэту памятник из черного мрамора. Не знаю точно, сколько он стоит, но думаю, много, и только тогда я понял, почему квартирка Иллимара так скромно и дешево обставлена. Он и Аста получали в месяц меньше ста рублей — сколько же Иллимар должен был откладывать ежемесячно? И на что? Почему он не рассказал об этом другим, мне хотя бы или тому пожарному? Был ли это красивый жест? Вряд ли, таких дорогих жестов в наше время не делают. Значит, у него была внутренняя потребность. Смешно, но у меня даже желания не возникло спросить у него о мотивах. Я чувствовал, что дело это сугубо личное. И не его вина, что многие в наше чуждое патетике время сочли его поступок эпатирующим. Даже маэстро, учившийся в Париже у Шарля Дюллена, был напуган и вызвал Иллимара, прежде всего из осторожности, как руководитель театра, — не стоит ли за всем этим какой-нибудь мальчишеской подоплеки? С личностью поэта все эти обстоятельства связаны не были, вопрос опубликования его стихов был эстетический, а не политический (это подтверждается и тем, что сейчас, когда я пишу эту историю, у меня на полке поблизости стоит толстый сероватый томик с именем поэта на обложке). Я только попросил, чтобы Иллимар отвел меня посмотреть надгробье. Могила была в дальнем углу кладбища, в укромном месте, под большим кустом. На полированной плите был высечен таинственный стих поэта: «Скажи мне, кто ты есть, и я скажу тебе, кто ты есть». Мы стояли на свежем снегу возле искусственного, вырванного из контекста символа когда-то прожитой жизни. Иллимар вынул из кармана четвертинку, мы отпили по глотку, а остальное вылили в снег на подножье могилы. Он бы от этого не отказался, сказал я. Над головой по голым кустам прошел порыв ветра. Я вздрогнул. Почудилось, будто за спиной прошла мимо сама смерть. Поезд, это воющее чудище с железным криком и горящим драконьим глазом, прошел позади изгороди, согнав с нас оцепенение. Мы двинулись домой.