Осенний бал - [35]

Я старался побольше читать. В эти годы я снова нашел для себя многих любимых писателей, прежде я знал только их имена. Особо меня интересовала немецкая культура. В ту пору мои любимые авторы были Томас Манн, Генрих Гессе и Франц Кафка. Не хочу, конечно, изображать себя на этих страницах каким-то исключением или святым. Ходил я иногда и в кабак, и в клуб, но всегда уходил оттуда с известной досадой; были у меня и короткие романы, и так далее и так далее. Но мои духовные устремления, несмотря на мою стеснительность, все же бросались в глаза — на фоне, который можно охарактеризовать так: в то время было модно больше думать о самовыражении, нежели о саморазвитии.

Что же касается Иллимара, то он вдруг стал обращать особое внимание на одежду. Днем он носил галстук бабочкой, и я помню его сидящим в студкафе (во время лекций!) и читающим то «Французский дух» Семпера, то «Маленькие поэмы в прозе» Бодлера, а то еще «Экстаз и мистику» Тенмана. На первом курсе в первую же неделю его затянули в драмкружок, где он играл главную роль (!) в одной новой оригинальной драме. Драма эта изображала в аллегорической форме процессы, происходящие в обществе. К сожалению, на спектакле я не был, из-за болезни второго главного героя драму сыграли всего два раза, и мне посмотреть ее не удалось. Но у меня в папке хранится подаренная Иллимаром газетная вырезка с рецензией, где можно прочесть: «Пьеса о современной молодежи, ее проблемах, отношении к жизни. Слушаешь, смотришь и думаешь. К концу представления чувствуешь, как устала голова от напряженного внимания. И все-таки остается чувство, будто чего-то не хватает, чего-то хотелось бы еще — несмотря на глубину мыслей, часто связанную с великолепным диалогом». И немного дальше: «Из актеров отлично и согласованно играли Иллимар Коонен (Парень) и Лейда Лендор (Женщина). Упрекнуть их можно разве только в излишней торопливости в некоторых эпизодах, из-за чего проглатывались отдельные слова и окончания фраз и местами нарушался диалог». Что я сам видел, так это шоу о Калевипоэге в университетском клубе. Калевипоэг, как известно, это герой одноименного эпоса Фр. Р. Крейцвальда. В Иллимаровой постановке была добрая доля дешевого нигилизма. Казалось, он хочет осмеять эпос, художественная ценность которого в наши дни и в самом деле сомнительна, но который имеет большое значение в культурно-историческом смысле и принадлежит к числу наиболее чтимых традиционных ценностей нашей культуры. Иллимар, с микрофоном в руке, вышел на сцену и сказал, указав на себя: Крейцвальд. За такую шутку он тут же был награжден аплодисментами. Далее свой текст он читал в манере эпоса, руническим стихом, но, по-моему, подготовился он небрежно, излишне понадеявшись на импровизацию, и текст у него вышел не слишком остроумный. Голос у него тоже был местами слабоват, да и дикция не лучше прочего. У актеров на груди были таблички. Калевипоэг был представлен двумя женщинами, он был разделен на две половины — положительную и отрицательную, связанные друг с другом. (В трактовке личности Калевипоэга было что-то то ли фрейдистское, то ли антифрейдистское, что именно, я не понял). Дева-островитянка, сидевшая в ванне, явно была мужчиной. (В эпосе Дева-островитянка, оказавшаяся сестрой Калевипоэга, топится в море из-за допущенных по неведению кровосмесительных отношений). Но этот актер, игравший Деву, сам не пел, пела девушка за кулисами: Seeman, deine Heimat ist das Meer, deine Freunde sind die Sterne. Русский, который Калевипоэгу в эпосе помогает, плясал вприсядку. В сцене, где тащат доски из-за Финского залива, по сцене проволокли письменный стол. В зале смеялись, но я бы не сказал, что спектакль пользовался огромным успехом. Много подпортила оторопь, нашедшая на Иллимара Коонена. Я рискну даже предположить, что сценическим обаянием он не обладал. Он выглядел трагической личностью, а когда пытался шутить, всем становилось как-то неловко. Больше он в университетском клубе не выступал.

Встречался я с ним в то время сравнительно редко, но к новому году понял, что дела его плохи. Видимо, он в университете с самого начала не нашел себя, и это все заметили. В те годы больше внимания обращали на дисциплину, а не на духовность, а его духовность не очень подходила для учебы в университете — по достоинству ее мог оценить я и еще, может быть, несколько друзей, но для вуза она была какая-то эклектичная, староватая. Я-то знал, что Иллимар никогда не отличался особой систематичностью, но то, что я это знал, его никак не оправдывало. Когда он выступил на философском семинаре с сомнительных, ревизионистских позиций какого-то югославского философа (где он его откопал?), преподаватель сказал: беспокойство молодежи — это хорошо. И вы тоже беспокойны. Но подключите свое беспокойство к системе и докажите, что вы правы. На это Иллимар Коонен спросил: что же это, беспокойство, электрическая лампочка, что ли? Его можно подключить к городской сети? Такие эпатирующие заявления, конечно, ничего хорошего ему не сулили. Он часто пропускал лекции и семинары, причем не утруждал себя извиниться или принести медицинскую справку, как другие. Нет, часто во время лекции он демонстративно сидел в кафе, а однажды, дыша винным перегаром, столкнулся в коридоре лицом к лицу с преподавателем, выходившим с лекции. Он как будто сам старался, чтобы ему было хуже. На семинар по латинскому языку он после долгого отсутствия заявился как раз в тот день, когда дали письменную контрольную. Вот и получилось, что к концу третьего курса он не смог сдать экзамены по латинскому и по истории эстонского языка. Хуже того, повторно сдавать оба экзамена он не пошел. Через две недели его эксматрикулировали.