Осеннее равноденствие - [16]

VII

Я продолжал видеться с Капитаном, проводил с ним час-другой; на пустынной террасе две огромные сосны, отмечавшие границу между его и моим участком, отбрасывали тени, которые с каждым днем все раньше удлинялись и заострялись, и он начал помаленьку расспрашивать меня о своей жене.

Увидев однажды, что мы вдвоем отправились в лес, он потом расспрашивал меня вроде как в шутку — Капитан был мастер на такие шутки, грубоватые и мрачные. Но когда он узнал, что Сара проводит целые дни одна у разрушенной церкви, перед строем серых колонн, общаясь с каменным ликом, то принялся расспрашивать меня с настойчивостью, в которой чувствовались суровость и тревога, хотя он изо всех сил старался не выказывать этого.

Но что я должен был ему сказать? Много ли я, в сущности, знал о Саре?

Сара подолгу оставалась на холме, чтобы беседовать со Стражем. О чем именно — я мог только догадываться. Я больше не ходил к разрушенной церкви. Но я знал, что она там, стоит перед Стражем, словно хочет увидеть отражение своего лица, своих коротких ярко-рыжих волос с узкой полоской цвета стали над левым виском в этом лике из серого камня, в удлиненных пустых глазах, которые послеполуденное солнце покрывало позолотой, густой и тягучей, как мед.

18 октября

Восточный ветер поднимается над морем с такой же астральной точностью и прямизной направления, как первый луч солнца на заре; это словно звук трубы, словно развернутое знамя: все небольшие волны разом начинают двигаться наискосок, наступая на волнорезы и утесы, они как полки на марше, не нападают, но неудержимо продвигаются вперед. Это восточный ветер. Внезапный и продолжительный, он привык неистовствовать и нарастать. Ветер с востока не хлещет море с разрушительной яростью; он взбивает его, покрывает сплошным, обильным цветением пены.

Было бы трудно объяснить все это Капитану. Может быть, Сара говорила со Стражем о тучах, о буйных ветрах, о древней засухе, о древнем потопе; о могучих деревьях, пригнутых к земле, словно рабьи спины, о цветах, унесенных бурными водами, о грибах, зародившихся в комьях перегнившей земли.

А может быть, они говорили о кабанах, об их лесных логовах, об их долгих переходах и способности преображаться? Или о диких котах, прыгающих среди веток, о грифах и их пикирующих полетах над вершинами?

Сара наделяла душой этот каменный лик. И, возможно, ждала от него слова, которое раскрыло бы ей тайну странствия ее души: с какой звезды, из какого моря, из какой жизни пришла она в эту, теперешнюю.

Домой она возвращалась все позже, когда уже сгущалась тьма. Как-то раз она пришла и увидела нас вместе, мы ждали ее к ужину. Капитан откупорил бутылку и разглядывал на свет блики красного вина в стакане. Едва успев войти, она напустилась на него.

— В каюте, в корабельной каюте… — начала она и, помню, повторила эти слова несколько раз, разжигая сама себя, как играющий ребенок, который ломает на куски только что построенный им домик, — там, в теплом светлом углу, по-твоему, можно жить всегда… ты и не думаешь, даже не допускаешь мысли, что снаружи, за палубой, за бортами, — море и ночь. Ты бы хотел, чтобы наша жизнь проходила как в корабельной каюте, в тепле и безопасности, от порта до порта, и ни единого взгляда в иллюминатор!

Капитан ничего не ответил. Но когда голос Сары зазвучал пронзительно, почти надсадно, он отставил недопитый стакан и вышел. В кухне сразу стало тихо. Потом послышался свист ветра, быстрые, скребущие шорохи, постукивания, торопливые, обгоняющие друг друга; за окнами навалившаяся на деревья тьма была напластованием бесконечного множества оттенков искрящейся черной краски.

Энгус и Каэр, Дева-Лебедь

Однажды юному богу Энгусу явилось видение. Его отец был самым древним божеством этих необозримых, утопающих в зелени долин и округлых, не затененных зеленью холмов, а мать была богиней самой быстрой и извилистой из рек, вскипавшей пенистыми водоворотами на камнях и в камышах у подножия Тары, Священного холма. В тот день Энгус долго катался верхом и, вернувшись, остановился у своего Каменного дома; он спешился и медленно взошел по пологому склону, поросшему невысокой мягкой травой; на верху склона были поставлены в круг девять валунов, высотой они превосходили всадника на коне и делались то цвета воды, то темно-зелеными, то цвета железа, то бледно-розовыми, отражая лучи заходящего солнца из низких, быстро несущихся облаков. Энгус устало опустился на землю; видение явилось и исчезло, более стремительное и неуловимое, чем облака и остроконечные тени на лугу: это была Дева в белом одеянии, стянутом на поясе тонкой серебряной цепочкой; Энгус успел увидеть ее улыбку и глаза, они были живее и лазурнее, чем река его матери, золотые кудри сияли ярче всех драгоценных кубков, всех изогнутых дугою труб, всех рукоятей меча, какими владел его отец. Он успел сказать ей — нужно было крикнуть, но у него недостало смелости: «Кто ты? Остановись!» Но Дева исчезла, остроконечные тени растянулись по склону, постепенно захватив его весь, девять валунов наверху были теперь чернее воронова крыла.

Всю ночь Энгус за стенами своего Каменного дома грезил об этом белом одеянии, стянутом на поясе серебряной цепочкой, об улыбке и золотых кудрях неизвестной Девы, которая не вняла его мольбе и не остановилась. Он долго плакал; не в радость ему был его резвый скакун, не в радость то, что он сын могущественного бога и богини самой извилистой и быстрой из рек; заря застала его обессилевшим от слез, впервые в жизни.