Осень в Ворожейке - [33]

Постепенно вниманием его завладела улица. Лёгкий — возможно, оттого, что тёплый — ветерок разгуливал там, тревожа безропотные ветви берёзы, заворачивая оставшиеся ещё на них листья, обескровленные, источенные насекомыми и начавшие уже тлеть. «Скоро, — подумал он, — перетрутся отработавшие своё сторожки, и последние листья облетят на землю, туда, где и положено давно уже им находиться». А там, за берёзовыми ветвями, над Медвежьей, октябрьский небосвод, особенно после стольких дней непроглядной хмури, радует, ласкает взгляд поразительной по чистоте и тону голубизной, такой же, как на самой большой иконе, которую подарил когда-то деду яланский участковый Истомин, где за белым облаком, на котором, потонув в нём босыми ногами, подняв в благословении два перста… Сулиан, а кто такой — Истомин?.. Раньше он знал о музыке лишь со слов Сулиана и брата. А тут ощутил вдруг, что впервые слышит её наяву, как шум дождя, как крики птиц, как лай собак, как шелест паутины, как стук ворот, как скрип ставен, как голос матери. Музыка спустилась над впавшим в спячку папоротником, покрывающим сопку, заполнила, как розовый, озарённый восходом туман заполняет речной створ, Ворожейку, вошла в него и коснулась каждого органа, каждой клетки тела и — чудится, чудится! — будто разлилась по ногам, шевеля, двигая, как клавиши, их пальцы. Впитывая музыку, он чувствовал, что с каждым звуком её становится всё более невесомым, как лист, как выпавший из крыла птицы пух, как воздух бабьего лета, как солнечный луч, скользнувший по стеклу. Он приподнимается над постелью и подчиняется воле сквозняка, который подхватывает его и бережно выносит в окно. А там, в розовом тумане, по улице, заросшей высокой травой, навстречу ему на тонких, долговязых ходулях идёт она, маленькая девочка… но странно: в зимнее одета… «Дур-р-ра, дур-р-ра!..» Он вздрогнул ещё во сне, как от громкого неожиданного аккорда, которым зло так и нарочно пошутил один из музыкантов будто. Он открыл глаза. По суку берёзы, раскачивая его, топчется ворона и зычно каркает, мол, вот и я — невеста, да, прилетела, разрешения ни у кого не спрашивала, теперь здесь посижу, а чё, мол, мне — свобода не заказана. Брат говорил, что ворона долгое время обитала во дворе у Сулиана, Сулиан будто бы и обучил её этому дурному слову, а потом как-то и от двора своего её отвадил. Своим маленьким чёрным зрачком, слегка наклонив при этом набок голову, ворона вгляделась через стекло в избу и, увидев, наверное, его и оценив его как возможную угрозу, каркнула ещё раз: сказала, дескать, посижу, значит — посижу, — и развернулась к нему хвостом. «Сама ты дура», — подумал он и посмотрел на мать. С испачканным сажей лицом, напомнившим ему обгорелое лицо той женщины, что обрезала во сне ему крылья, и с чёрными руками, покрывающими колени, мать сидит на кровати. И только ногти у неё будто розовые. И только пальцы слегка подрагивают. И будто снова, снова где-то настраивают инструменты, словно испуганные чем-то и разбежавшиеся в разные стороны музыканты, блуждая по лесу, разыскивают друг друга, осторожно — одной-двумя нотами давая о себе знать, находят, сближаются, — и будто снова зарождается музыка. И музыка — как свет, как цвет, как тёплые волны прозрачного воздуха, а на волнах её вместе с кроватью качается мать, а на волнах её раскачивается изба, лавка и стол, а потом всё опрокидывается и уносится ввысь, удаляется в точку, в ничто, в беззвучие, а это значит, что потянулось дневное отсутствие с нелепыми снами — не снами, а с вами, с кусочками изображений; с лицами — не лицами, гримасами, ряжеными в чудных масках; со словами — не словами, с бульканьем, урканьем, кваканьем, кряканьем и ржаньем — то есть с тишиной; со знакомыми — не знакомыми, так, где-то мельком виденными; с мыслями-половинками, четвертинками и восьмушками; с разрастающимися пятнами, полосками и убегающими наутёк чёрточками; с погружением на дно и приближением к поверхности; с…

И о другом, как бы причастном

Ему говорят, что в Елисейске хоть пруд ими пруди — так много красивых девиц, есть будто и красивее гораздо, чем она. Он не знает, не видел. Может быть. Может быть, он толком не представляет, что такое — красивая девушка. Может быть. Но он и не спорит, он соглашается: наверное. Он любит её, и для него красивее, чем она, нет никого, как нет для многих никого добрее матери. И ещё ему говорят: плохо, когда свет клином сходится на одной… У тебя зелёные глаза, не как трава майская, нет, как трава в августе, которая долго смотрела на солнце и устала. И когда я делал тебе больно, зрачки глаз твоих расширялись — и от зелёного оставался узенький лишь ободок — тоньше волоса. А когда ты оборачивалась к яркому свету, я уже знал и успевал заметить и подумать: ну вот, так же быстро, как ряска на озерине, куда бросили камень. А больно, ты сама знаешь, я тебе делал… ну, словом, я до сих пор такой же неловкий, стыдно… И волосы у тебя красивые, мягкие, так, будто в тёплой воде пальцы… Я и сейчас будто касаюсь их — так помню. Ладони помнят. Ты прости меня. Похожие… ну, издали, конечно… я видел у девочки… лет сами-восьми, на крыльце стояла тут, недалеко, а чья, не знаю. Но у неё только сейчас такие, похожими не останутся, выгорят или наоборот — потемнеют, не останутся… Я её постараюсь увидеть. Не скоро вырастет. Я узнаю её имя, но не думаю… И ещё: на правой руке у тебя, выше запястья, мелкие, как метки тонкого пера, родинки, и если между ними прочертить несколько линий, то получится буква: «Д». Я пытаюсь думать: «Дом». Почему я раньше никогда не говорил тебе об этом? Потому, что можно прочертить и так, что ничего не получится… или что-то странное, непонятное… то есть ничего не получится…