Осень в Шотландии - [10]

Что, если он захочет занять свое место здесь, в Балфурине? Стать долгожданным властелином? О Господи, он даже может закрыть школу!

Шарлотта заставила себя улыбнуться и попробовала набраться терпения. Сейчас не время для паники.

– Разыщи его, Мейзи. И пусть его поместят в парадных покоях хозяина.

– Да, миледи.

– Я не могу допустить, чтобы он снова исчез. Не сейчас. Я не могла с ним развестись, потому что он исчез. Мне надо все время знать, где находится этот человек.

Мейзи кивнула.

– Подай ему ужин, – словно бы вспомнив, добавила Шарлотта. – Как бы мне того ни хотелось, я не могу морить голодом своего мужа.

Итак, она развернулась и ушла, оставив его на милость жадным взорам гостей, которые рассматривали Диксона с нескрываемым любопытством. На Пинанге он привык к подобным проявлениям человеческой слабости, но здесь, в Шотландии, в его родовом гнезде, они показались ему крайне неуместными.

Диксон повернулся и вышел из бальною зала, направляясь к лестнице.

– Вы объясните ей, господин? – негромко спросил Мэтью. – Она находится под ошибочным впечатлением, что вы тот, кем не являетесь. Вы же не Джордж.

– Разумеется, я не Джордж.

– Как могла жена не узнать своего мужа?

– Мальчишками мы были очень похожи, – начал объяснять Диксон. – Нас часто принимали за братьев, а иногда даже за близнецов. Но я выше Джорджа. – Что же, не все блага ему одному. – И глаза у меня темнее, чем у него.

– Жена должна знать такие вещи. – И Мэтью прищелкнул языком. Этот звук он издавал, когда был расстроен.

Диксон остановился на середине лестничного пролета.

– Значит, господин, мы уезжаем? Вашего кузена здесь нет, и никто из семьи вам не рад.

– Именно поэтому мы останемся, – отвечал Диксон.

– Может быть, господин, нам стоит вернуться в Эдинбург? Корабль ждет нас, – с надеждой проговорил Мэтью.

Диксон не успел ответить – в этот момент раздался тоненький голос:

– Сэр, ваше сиятельство… – Диксон поднял глаза на звук приближающихся сверху шагов.

Там стояла девушка в темно-синем платье с белым воротничком и белыми манжетами, ее темные волосы были собраны в узел, но несколько непослушных локонов выбились из прически и вились по спине и вискам. У девушки было бледное лицо, но на щеках горели пятна румянца, словно бы их обладательница испытывала в данный момент сильное смущение.

– Ваше сиятельство. – Девушка с трудом исполнила маленький книксен прямо на ступеньках, из осторожности положив руку на перила. – Ее сиятельство просила меня провести вас в парадные покои хозяина.

Диксон мог бы поклясться, что ее сиятельство ждет не дождется, чтобы он убрался из замка.

– Зачем?

Девушка удивленно заморгала:

– Зачем, сэр?

Диксон отступил в сторону, давая пройти поднимающейся паре, облокотился на перила и в упор посмотрел на девушку.

– Я должна проводить вас в покои хозяина, а потом принести ужин, если вы голодны. Или вы не хотите?

В эту минуту Диксон и сам не знал, чего хочет. Впрочем, нет, знал. Он хотел, чтобы его признали тем, кем он является на самом деле. Хотел, чтобы кто-нибудь его узнал, обрадовался ему так, как он того ждал. Хотел, чтобы его назвали по имени, расспросили о десяти годах жизни. А более всего Диксон хотел, чтобы исчезло это чувство разлада, чтобы Балфурин опять стал таким, каким он его помнит: обветшалым, полуразрушенным… Привычным.

Девушка повернулась к Мэтью и замерла, не успев присесть в книксене. Она словно окаменела.

Шотландцы всегда славились гостеприимством. Они не так скоры в суждениях, как англичане, и не настолько враждебны к чужакам, как французы. Но Диксон понимал, что здесь, в Балфурине, так же как в Эдинбурге и Инвернессе, едва ли многие встречали человека с Востока, особенно наряженного так, как Мэтью, который любил одеваться в шелковые вышитые халаты до пола поверх саронга или одеяния в виде юбки. Просить его одеться иначе было равносильно тому, чтобы просить по-другому вести себя, то есть изменить своей индивидуальности. Годы, проведенные в семье миссионеров, почти совершили эту перемену, и Диксон не желал умножать грехи своих соплеменников. В Эдинбурге Мэтью постоянно служил предметом обостренного любопытства. А в Инвернессе его останавливали на улицах для множества удивленных вопросов.

Диксону приходилось сталкиваться с предубеждениями, самому случалось быть их предметом, как едва ли не первому европейцу на Пинанге. Однако реакция Мейзи была вызвана не отвращением, а скорее изумлением. Какие-то мгновения она не поднимала взгляд от пола, а сейчас разглядывала Мэтью, словно зачарованная его миндалевидными глазами и плоской переносицей.

– Мэтью родом с Пинанга, – пояснил Диксон.

– С Пулау-Пинанга, – поправил его Мэтью, используя историческое название острова.

Наконец Мейзи улыбнулась и обратилась к Диксону:

– Не пройдете ли вы со мной, сэр?

– Веди! – воскликнул Диксон, игнорируя взгляд Мэтью.

Мейзи повела их вверх по лестнице, время от времени оборачиваясь к Диксону, как будто желая убедиться, что тот идет следом.

– Как тебя зовут? – спросил он, следуя за молодой горничной в крыло, где располагались покои семьи. Наконец-то встретилось хоть что-то, похожее на прежний быт. В торце коридора находился стол с раздвижными ножками и откидной крышкой. На нем стояла маленькая медная лампа, тусклый свет которой едва достигал стен с высокими панелями красного дерева и красной узорчатой дорожкой по центру сияющего паркета.