«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [65]

Временами Мудрец надевал черную заплеванную бороду с прилипшими к ней остатками еды и сапоги на толстой розовой подошве, которые тоже очень эффектно отражались в зеркале. Тряся бородой, дрыгая ногами и рывками передвигаясь по тюфякам и коврам, он искусно подражал ударам гонга, сопровождавшим все движения древних.

Постепенно к бороде и сапогам прибавился платок, повязываемый на голову. Мудрец высоко вскидывал брови и яростно щурил глаза, пока перед ним не начинали плыть разноцветные круги. Мудрец кусал губы, но терпел: что поделаешь, если древние любили туго завязывать платок и до боли щурить глаза? Актер должен быть верен исторической правде!

Нарядившись, Мудрец вешал посреди комнаты одеяло, изображавшее театральный занавес, одной рукой откидывал его, другой — поддерживал полу халата и восклицал: «Гуа–цян!», имитируя удары гонга. Под эти звуки он важной поступью выходил из–за «занавеса», долго вращал глазами, слегка кланялся и большими пальцами обеих рук разглаживал бороду — вернее, только ее края, ибо середину бороды, по древней традиции, трогать почему–то не полагалось. Затем он поправлял шапку и снова подражал ударам гонга, потому что без гонга в древности даже шапку нельзя было поправить.

После нескольких таких репетиций Мудрец всерьез занялся пением. Оказывается, предки китайцев, включая девушек, старух и детей, пели во всех случаях жизни: и когда радовались, и когда печалились, и когда дрались, и когда ругались. Даже древние воры сопровождали свои полночные кражи пением, а перед тем как спеть, сообщали свою фамилию и имя [51]. Причина этого установлена совсем недавно, с помощью психологов. Говорят, что древние отличались плохой памятью и должны были непрестанно повторять свое имя — иначе все китайцы рисковали остаться безымянными.

Через какую–нибудь неделю Мудрец почувствовал полнейшую уверенность в успехе и пригласил самых близких друзей на генеральную репетицию. Скрывшись за занавесом и нацепив фальшивую бороду, он обратился к зрителям:

— Господа! Садитесь на кровать с ногами, потому что пол — это моя сцена. Вступительную арию я исполняю за кулисами, так что кричите «браво», не дожидаясь, когда поднимется занавес. Труднее всего завоевать зрителей с самого начала, но перед дружным «браво» они не устоят. Вопите изо всех сил!

И он затянул:

— «Золотая птица села… Нефритовый заяц поднялся на востоке–е–е–е…» [52]

Друзья радостно закричали и зааплодировали. Мудрец, подражая ударам гонга, вышел из–за одеяла навстречу новому взрыву аплодисментов, повращал глазами, погладил бороду, плюнул на пол и растер плевок толстой подошвой — словом, совершил все, что полагалось в таких случаях. После второй арии он начал снимать свой синий халат, и У Дуань соскочил с кровати, чтобы помочь мужественному Ван Цзо. Подождав, пока его ассистент снова заберется на кровать, Мудрец выхватил из ножен деревянный меч и ударил себя по левой руке. Затем высоко подпрыгнул, ястребом ринулся вниз и, упав на пол, стал медленно подниматься, держа «отрубленную руку» и трясясь, словно веялка.

От всей этой тряски, прыжков, падений и арий он весь взмок и никак не мог отдышаться. Оуян Тянь–фэн, соскочив с кровати, подал ему воду.

— Ну как, господа? — спросил Мудрец, поправляя одежду.

— Блестяще! Ты проник в самую душу древних! — наперебой расхваливали Чжао друзья.

— Еще бы не проникнуть! — самодовольно промолвил Мудрец. — Я ведь репетировал дни и ночи.

— Оно и видно! — подхватил один из приятелей, студент художественного училища. — Ведь прекрасное — в истинности, а ты до того мастерски воссоздал правду жизни древних, что дал нам почувствовать и ее красоту! Ты так оглаживал бороду, взмахивал рукавами и тряс крылышками на шапке, что я до сих пор прийти в себя не могу от восторга, словно воочию увидел нашего предка, ощутил всю мощь его духа!

Мудрец остался вполне доволен этой эстетической оценкой, но, вспомнив, что древние старались «скрывать свои чувства», сохранил невозмутимое выражение лица и даже стал напрашиваться на критику:

— Старина У! А как я пел? Нигде не срывался?

— Что ты! — воскликнул У Дуань. — Прекрасно пел! Только в словах «старший брат Юэ» немного смазал фамилию, вместо того чтобы ее подчеркнуть…

— Ну, тут разные певцы поют по–разному! — с недоверчивой ухмылкой возразил Оуян. — Например, Тань Цзяо–тянь никогда не делал акцента на этом слове!

Оуян умолчал о том, что к моменту его приезда в Пекин Тань Цзяо–тяня давно уже не было в живых, а когда знаменитый актер гастролировал в Шанхае, Оуян по причине нежного возраста понятия не имел о театре. Но Мудреца вполне удовлетворило его объяснение:

— Да, Оуян всегда бьет в точку! А тебе, старина У, не мешало бы еще годика три позаниматься столичной оперой!

— Не надо меня расхваливать, — промолвил Оуян, решив сгладить неловкость. — Вот шапка твоя мне не понравилась.

— Чем же?!

— К ней надо приделать электрические лампочки. Помнишь пьесу «Цю Ху заигрывает с собственной женой»? Там в корзинку с тутовыми листьями вмонтирован электрический звонок, а твой Ван Цзо разве беднее жены Цю Ху? Как–то нелогично.

— Нет уж, уволь, никаких лампочек мне не надо, еще случится короткое замыкание, и тогда Ван Цзо потеряет не только руку, но и жизнь, — буркнул Мудрец.