«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [35]

Ли Цзин–чунь поставил локти на колени, подпер руками щеки и устремил взгляд на печку, где плясали огоньки, похожие на языки шаловливых мальчишек. Мудрец, приоткрыв рот, тоже смотрел на огоньки, и ему казалось, будто они его дразнят, смеются над ним…

— Ладно! — сказал Ли Цзин–чунь, вставая. — Извини, если я был слишком резок с тобой, надеюсь, ты меня правильно понял?

— Разумеется! — ответил Мудрец.

— Ты все же намерен выступить против экзаменов?

— Я тут ни при чем, ведь это целое движение.

— Хорошо, больше я об этом говорить не собираюсь!

— Спасибо тебе, старина Ли! — сказал Чжао, выходя вслед за Ли Цзин–чунем, и вдруг тихонько попросил: — Вернись!

— Ты хочешь мне что–нибудь сказать?

— Вернись, ну, на одну минутку!

Ли Цзин–чунь вернулся. Чжао чувствовал, как глаза его наполняются слезами, и изо всех сил старался скрыть свою слабость.

— Я вот что хотел тебе сказать: ты очень похудел, надо беречь себя! — Мудрец растроганно заплакал. Он не плакал, когда каялся в своих грехах, когда благодарил Ли Цзин–чуня, но собственная заботливость и доброта так его растрогали, что он не выдержал и слезы хлынули из глаз. Они словно лились из самых сокровенных тайников его души, в них все смешалось воедино: и благодарность, и раскаяние, и стыд, и надежда. Обычно Мудрец любил смешить людей или пускать пыль в глаза, но в этих случаях действовали только губы и язык, душа молчала. Сегодня он впервые понял, что такое дружба, когда два сердца неукротимо тянутся друг к другу. И сердце Мудреца заговорило, прорвавшись через броню мышц; он не смог сдержать слез, но эти слезы принесли ему облегчение. Казалось, сердце Мудреца все двадцать с лишним лет было погребено в самом дальнем уголке его тела, насквозь проржавело, и вот сейчас, когда его оттуда извлекли, в нем снова забурлила кровь.

Но разговаривать с Ли Цзин–чунем в коридоре или во дворе Мудрец не решился, поэтому и попросил его вернуться в комнату. Пока еще Чжао не хватало смелости и он стыдился показывать свою искренность на людях.

— Если хочешь мне помочь, научил бы меня заниматься спортом, — сказал Ли Цзин–чунь и ушел.

* * *

Оуян Тянь–фэн и У Дуань вернулись из университета и, едва войдя в ворота пансиона, стали звать:

— Старина Чжао! Старина Чжао!

Оуян Тянь–фэн в три прыжка подскочил к двери, рванул ее — не открывается. Тогда он вернулся во двор, приник к оконному стеклу и увидел, что Мудрец неподвижно сидит, обхватив голову руками.

— Ты что, свихнулся, Чжао? Открой сейчас же! — заорал Оуян.

Чжао Цзы–юэ медленно встал, с понурым видом подошел к двери и откинул крючок. Друзья ворвались в комнату: У Дуань с особым шумом, так как на нем были иностранные кожаные туфли, а не китайские тапочки с подошвой из прессованной материи.

— Ты что, в самом деле рехнулся? — спросил Оуян.

Тот ничего не ответил, потому что его сердце по–прежнему находилось как бы во рту, а язык — в сердце, и у него не было ни сил, ни желания разъединять их, чтобы говорить с кем–либо, по крайней мере с Оуяном, на лице которого застыла пленительная, словно нарисованная, улыбка. Оуян взял Мудреца за плечи и стал трясти, как трясет цветок пчела, стремясь высосать из него хоть капельку нектара и унести на своих мохнатых лапках немного пыльцы. Мудрец почувствовал, что должен подчиниться этой красивой пчеле, хоть он и не похож на цветок, а если и похож, то на самую простую астру. В общем, отмалчиваться было невозможно, и он промямлил:

— Прошу вас, не шумите, мне нездоровится… — Мудрец взглянул на розовощекого Оуяна и попытался улыбнуться, но губы его не послушались, и на лице застыла полуулыбка–полугримаса.

— Послушай, завтра мы играем с «торговцами», после обеда тренировка, а ты, старый хитрец, главный нападающий, больного разыгрываешь! — кричал и ругался Оуян, но в его прекрасных устах любое слово казалось благозвучным.

— За футбол докторскую степень не получишь! — отрезал Мудрец, решив вдруг наказать нежные барабанные перепонки Оуяна, и его голос прозвучал не менее решительно, чем первый выстрел Синьхайской революции [24].

— Нечего с ним разговаривать, давай лучше потащим его на обед! — воскликнул У Дуань. — Тут наверняка какая–то тайна…

У Дуань недаром носил прозвище Секрет, потому что во всех явлениях, кроме тайн природы и премудростей науки, которыми совершенно не интересовался, видел скрытую сторону, подлежащую просвечиванию рентгеновскими лучами. Когда ему попадался хромой рикша, он, садясь в коляску и вылезая из нее, как бы ненароком пинал эту подозрительную ногу, чтобы проверить, в самом ли деле она хромая. Зато после проверки прибавлял рикше несколько гривенников. Таким образом, он и не думал обижать бедняка, а просто стремился до конца его понять; лишние гривенники У Дуань считал естественной платой за эксперимент. Сейчас он взял шапку из искусственного соболя, нахлобучил ее Мудрецу на голову, вынул из ящика стола кошелек и сунул ему в карман. Он отлично знал, где лежит кошелек и даже сколько в нем денег — иначе не оправдал бы своего прозвища.

— Никуда я не пойду, мне действительно нездоровится! — запротестовал Мудрец, не понимая, зачем им понадобилось тащить его куда–то, когда можно было поесть прямо в комнате.