«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой. - [16]

— Он всегда такое болтает, пусть его, я не обращаю внимания.

За разговорами, шутками и смехом незаметно опустилась ночь. Соседи тоже долго не спали, разговаривали, ходили, хлопая дверью, но наконец все стихло. В этой тишине мне чудилось притаившееся ожидание, но сказать об этом мужчинам я, конечно, не могла.

Рано утром я пошла в горы за хворостом. Трава блестела от росы, и чем выше в горы я поднималась, тем прохладнее становилось. Эта прохлада меня успокаивала. Когда я взобралась почти на вершину, невдалеке треснула ветка. Мне стало страшно. Едва успела подумать, зачем я каждый день таскаюсь за этим хворостом на самую вершину, как заметила между деревьями человека. Я присела, пытаясь получше его разглядеть, но он пропал из виду. Вдруг он негромко запел бодрым молодым голосом:

На голубую гладь озера

Слетаются разные птицы

Твое доброе сердце

Любой человек приметит.

Песня кончилась. Трещали сучья, которые ломал незнакомец. Кто мог забраться в эту глухомань? Я продолжала сидеть, притаившись. Мало приятного для женщины повстречаться в лесу неизвестно с кем. Потихоньку я перебралась за огромную осину. Ноги у меня промокли насквозь. А на тропинке осталась вязанка собранного мною хвороста. Увидев ее, незнакомец, конечно, догадается, что рядом кто–то есть. Я перепугалась не на шутку. Вскоре, напевая ту же песенку, на тропинке показался незнакомец. За спиной у него громоздилось столько хвороста, сколько в самый раз для большого верблюда. И тут я сразу успокоилась и от радости даже заулыбалась.

По тропинке быстро шагал Нацаг. Увидев мою вязанку, он остановился, осмотрелся вокруг и, никого не заметив, пошел дальше. Я взвалила хворость на спину и пустилась за ним. Догнала я Нацага на самой опушке. Услышав шаги, Нацаг испуганно обернулся. У него вырвался возглас удивления.

— Больно быстро ты ходишь, с трудом догнала, — сказала я.

— Приходится, ведь на работу уже скоро. Надо спешить, а то вчера от жены малость попало.

Мы присели и немного отдохнули. Нацаг, покусывая травинку, смотрел на вершину горы. Мне хотелось поговорить с ним, но я не знала, с чего начать, не находила подходящих слов. Исподтишка я наблюдала за ним.

— Ты что, боишься Содгэрэл?

Не знаю, как это у меня вырвалось. Наверно, что–то похожее засело в моем сознании. Водя пальцем по влажной земле, я смотрела туда, где из приречного леса клочьями поднимался быстро таявший туман.

Нацаг взглянул на меня с удивлением, потом перевел взгляд на гору и сказал:

— Знаешь, неплохо, когда на тебя иногда сердятся, потому что ведь потом несправедливость лаской исправлять нужно.

Казалось, не Нацаг это говорит, а моя душа, изголодавшаяся по любви и нежности.

— А меня по–настоящему и не ругают и не ласкают, исправлять–то лаской нечего.

— Цэнгэл не такой уж суровый человек. Он вполне может быть опорой, — сказал Нацаг.

— Если бы ваша семья сюда не приехала, я так и продолжала бы вертеться в доме, как беспомощный птенец в гнезде: на свет глядит, а сам как в темнице сидит…

Нацаг, сложив на коленях руки, слушал меня молча.

— Теперь я хоть могу радоваться за тех, кому хорошо, пусть не своему, так чужому счастью.

Нацаг все так же молчал. Мне хотелось, чтобы он что–нибудь сказал или хотя бы улыбнулся. Но он под напором каких–то, видно, внезапно нахлынувших мыслей, продолжал смотреть вверх на вершину горы.

Мы поднялись. Нацаг помог мне взвалить на спину хворост и по дороге к дому наконец разговорился. Все, что он говорил, относилось к Содгэрэл. Без нее он не мог бы жить как нормальный человек. Она мать его сына, единственная для него женщина в. мире. Он не находит себе места, если ее нет рядом. От такой жены и нагоняй не страшно получить. Каждое слово его западало мне в душу. Не всякий мужчина умеет по–настоящему любить, такие встречаются редко.

Яркий солнечный свет уже заливал верхушки деревьев. В ветвях радостно защебетали птицы. Потянуло дымком из печных труб. Монотонно шумела река. На склоне горы, спускавшемся к ее берегу, начинался новый счастливый день. Я любила этот край, любила людей, с которыми живу и работаю бок о бок.

Возле поленницы мы сбросили хворост и пошли по домам. Содгэрэл заметила нас издали. Из окна поманила меня к себе. Я подошла, и она шепнула мне на ухо страшные слова:

— Если тебе не трудно, ты иногда удостаивай моего мужа вниманием.

У меня аж в глазах потемнело. Я не нашлась, что ответить, а Содгэрэл рассмеялась и весело сказала Нацагу;

— Я же тебе советовала по утрам и вечерам в лес ходить… Видишь, сегодня не зря прогулялся! Правильно говорят: идущий глупец лучше сидящего мудреца… Заваривай–ка чай, муженек.

Так начался тот день. Вечером все собрались у Нацага. Мы смотрели с ним друг на друга, словно виноватые. Содгэрэл слегка упрекнула Жаргала, что вчера не зашел, и принялась угощать гостей. Начался разговор о городских новостях, о жизни вообще, о хозяйственных наших делах, об одежде. Содгэрэл то и дело кокетливо вскидывала на Жаргала глаза, отчего тог смущенно краснел, и все время хохотала. Она вскакивала и садилась, ходила по комнате, одним словом, хлопотала. Оказывается, от женской радости на лицах гостей расцветают улыбки, а разговор становится естественным и легким. Содгэрэл хотела показать, каким умом и тактом должна обладать женщина, чтобы гостям было радостно и весело. Водка и та становится слаще. Содгэрэл уже не казалась мне совсем нехозяйственной.