Осень Овидия Назона - [10]

— Почему же он не отпустил тебя, отец? Он ведь сознавал, что дни его сочтены? Я в Риме много раз слышал о том, как благородный господин дарует свободу рабам чуть ли не за день до своей смерти.

— И в Афинах так бывает. Но господин наш Праксий очень ценил честность и преданность своего переписчика Фемистокла, это и погубило меня. Господин пожелал, чтобы я оставался при Миррине после его смерти. Он наказывал ей доверять мне и требовать моей помощи в делах поместья, при продаже наследства— у нее большие земли, наследство отца.

— Так ведь и вольноотпущенник Фемистокл мог все это выполнять! — воскликнул Дорион. — Не так уж благороден был наш господин, если не смог сделать добро своему верному Фемистоклу. А ведь тридцать лет поверял тебе свои мысли и открывал свою душу. Боюсь, что теперь нам никогда не расстаться с госпожой Мирриной. Как это прискорбно!

— Наши дела не так уж плохи, Дорион. Я обо всем тебе поведаю. Только доскажи, как это случилось, что ненавистная тебе философия стала твоей радостью? Я понимаю, что иные свитки напоминали тебе занятия в детстве. А дальше как было?

— Я уже сказал тебе, отец, что иные свитки переносили меня в мое детство. И как ни печально оно было, но я помнил время, когда рядом был ты и мои маленькие сестры. Когда я садился за стол, имея в руках папирус или пергамент с учением великих греков, мне казалось, что я возвращаюсь к вам, моим дорогим. Я не плакал, когда покидал вас, я храбрился и внушал себе, что в Риме я обрету счастье для всей семьи. Я думал тогда, что если бы была жива моя мать, она бы радовалась моему освобождению. А я, узнав на чужбине о ее болезни, смог бы прислать денег, чтобы доставить ее в Эпидавр, в храм Асклепия, где нашли исцеление многие греки. Я не плакал, но душа моя была в слезах. И странное дело, равнодушно переписывая непонятные мне строки, я вдруг обнаружил, что иные мысли привлекают мое внимание и заставляют призадуматься над вещами, прежде мне чуждыми. Так постепенно приобщался я к трудам великих мыслителей и поэтов. И настал день, когда я понял, что это занятие стало для меня источником радости. Я обрел радость познания мира. О, это очень много и очень привлекательно! Передо мной открывался мир, мне неведомый, загадочный и тем более заманчивый. Я вставал на рассвете и спешил в библиотеку моего господина. Надо тебе сказать, что Овидий Назон владеет настоящим сокровищем. У Праксия не было и половины тех редкостных свитков, которые есть в библиотеке Овидия Назона. Я думаю, что мне посчастливилось, если я десять лет мог брать в руки каждую из этих книг и каждый свободный час заниматься любимым делом.

— Запомни, сынок, слова старого Фемистокла, сказанные на ступенях священных Пропилей. Я еще не избавлен от рабства, но могу сказать, что сегодня самый счастливый день моей жизни. Согласись, не часто бывает такое, когда бедный, обездоленный человек может сказать, что сбылась мечта его жизни. Даже если ничего больше не сбудется у Фемистокла, знай: он познал счастье! У меня вырос сын, достойный похвалы.

Фемистокл опустил голову, чтобы скрыть слезы, но это были слезы радости. А Дорион от волнения не мог сказать и слова. Они молча спускались по мраморной лестнице Пропилей, взявшись за руки, — старый Фемистокл и молодой Дорион. Так они подошли к храму Зевса Олимпийского, где, согласно поверью, была священная трещина.

Только выйдя на старинную улицу Керамик, Дорион оживился. Каждый дом о чем-то говорил ему. Вот небольшой дом горшечника. Сюда они приходили с дедом и уносили на головах глиняные расписные горшки и миски. В ту пору дед уже не занимался перепиской — он стал плохо видеть — и потому выполнял поручения эконома. Маленький Дорион всегда сопровождал деда. Харитон с благодарностью говорил: «Ты, малыш, — мои глаза».

Они шли по переулку, такому знакомому, столько раз исхоженному, и все здесь было родным.

— Отец, — воскликнул Дорион, — я вижу сандалии на дверях дома нашего башмачника! Он жив, наш сосед? Помнишь, дед купил мне здесь первые сандалии. Всюду мы ходили с дедом. Почему, отец, ты не брал меня с собой на агору? Ни разу я там не был с тобой.

— Очень просто, дорогой. Я сидел за перепиской, как заколдованный. Господин редко отпускал меня днем. Он позволял только пойти поесть. Когда вспомню — удивляюсь своему терпению.

— Отец, ты ведь был тогда совсем молодым, а мне казалось, что ты старый человек.

— Оттого и казалось, что был я подневольный, не имел права головы поднять и призадуматься над своей жизнью. Правда, господин никогда не обижал меня, ни разу не ударил, но рабы остаются рабами. Плохо рабу. И мне было плохо, сынок. И совсем уже невыносимо было после смерти господина. Почему я и стал поваром.

— Ты стал поваром, отец? Возможно ли это? Когда ты сказал, что переменил занятие, я подумал, что ты помогал вести хозяйство. А ты стал поваром на старости лет. И когда ты научился этому искусству? Как это случилось? Ведь переписка была твоим любимым занятием, твоим утешением?

— Я всегда знал, что искусство повара высоко ценится, — отвечал Фемистокл. — Но никогда прежде не думал, что овладею этим искусством. А пришлось! После смерти Праксия мне стало трудно угождать госпоже Миррине. Желая извлечь возможно больше прибыли, она посылала меня на заработки к знакомым риторам и философам. Сама договаривалась об оплате, сама получала деньги и давала мне столь ничтожную толику, что надежды мои откупиться таяли с каждым днем. Я рассказал о своем жалком положении знакомому повару, Телефу. Он славится своим умением готовить пиры. И вдруг Телеф говорит мне: «Бросай свое занятие и ступай ко мне помощником. Ты толковый и старательный человек. Год будешь работать со мной, а потом я отпущу тебя и даже рекомендую знакомым хозяевам. У меня изрядный список обжор. Их много в Афинах». Я послушался Телефа и предложил госпоже Миррине выплачивать каждый месяц ту сумму, которую она получала за переписку книг. Обучение шло у меня хорошо. Признаюсь тебе, сынок, за всю свою жизнь я не съел столько вкусной и сытной пищи. Ты ведь помнишь, что давали рабам Праксия? Заплесневелые хлебцы, чеснок и вино, подобное уксусу. А тут и морской угорь, и устрицы, маринованная скумбрия. Я прежде и не знал, как изысканно угощение на пирах, когда молодые и богатые устраивают складчину. И сколько таких любителей в Афинах — видимо-невидимо! Потому я и смог заработать на этом деле.