Осень на Шантарских островах - [48]

-- Дрейфует шхуна, -- присмотревшись, заметил Борис Иванович. -- Никак подорвало якорь, а?

-- Папаша еще наломает дров: или судно утопит, или мы потонем из-за него...

-- Не каркай, -- осадили его. -- А то еще в руку выйдет: волна вон какая пошла...

Сынуля тоже посмотрел вперед: там на секунду просквозило солнце, но его сразу же заволокло большой тучей, а море лежало открытое до самого неба -белое, вздымающееся широкими, параллельными рядами... Сынуля снова вспомнил про свои тесные сапоги, но не стал переобуваться.

-- Сергеич, глянь, какое дело: якорь у папаши подорвало... Как дойдем теперь, а?

Помощник передал бочонок с водой. Залезая в бот, он мельком глянул на шхуну, но сказал совсем о другом:

-- Почему паренька наверх посадили?

-- Это ты про Сынулю, что ль?

-- Ясно, не про тебя... Видишь, нездоровится ему...

-- Слышь, Сергеич, -- обратился к нему молодой матрос. -- Я так думаю: вся зараза на флоте от стариков и крестьян... Гнать их надо в три шеи!

-- Не со страху это у него, дурак! Переживает...

-- Переживает?!

-- Сынуля, -- сказал помощник. -- Подсолнухов там нет, соврал ты насчет подсолнухов... Зато брусники много. Держи... -- Он вытряхнул из кармана пригоршню крупных багрово-красных ягод. -- У вас такой на западе нет...

-- Вот бурундучок -- мизерный зверушка такой, -- вдруг торопливо заговорил Сынуля, умоляюще хватая помощника за руки, чтоб тот выслушал его, -- заберешь у него орехи, а он плачет так жалобно и лапками себя бьет по лицу, и бьет, и бьет...

Промысловики, раскрыв рты, изумленно уставились на Сынулю. С минуту никто не сказал ни слова.

-- В самом деле, переживает он, братцы, -- нарушил молчание Борис Иванович. -- Сергеича всегда слушай: он правду говорит...

-- Сынуля переживает, слышь? -- раздалось со всех сторон.

-- Хотел ягод нарвать, а ему не разрешил Сергеич...

-- Вишь, палец порезал... Может, из-за этого?

-- Обиделся он, что места не дали возле борта...

-- Не-е, это он из-за бабы переживает...

-- За бабу не переживай, -- веско сказал Борис Иванович. -- Эти, что с запада, не в пример нашим -- по своей знаю... И до сих пор чудно мне от этого...

-- Не переживай, браток! -- растроганно проговорил молодой матрос и поднялся, уступая Сынуле место. Рослый, с загорелым грубым лицом, в голландке и широких штанах, свешивающихся через голенища сапог, он обнял Сынулю за плечи, потом вытащил из чехла зверобойный нож и протянул ему. -Бери на дружбу! -- торжественно сказал матрос. -- Товарищ ты мне теперь: и на земле, и на воде жизни за тебя не пожалею...

Сынуля принял подарок, доверчивой улыбкой отзываясь на добрые слова. Эти слова словно перевернули ему душу. И казалось, все, что скопилось в этой душе за всю его жизнь, разом отодвинулось по сторонам, а посреди разгорались теперь эти прекрасные слова дружбы... Сынуля смотрел перед собой радостно заблестевшими глазами, а потом почувствовал какой-то свет за спиной и, не выдержав, оглянулся назад: над островом Мухтеля торжественно падал первый снег...

ТИХАЯ БУХТА

Бот опрокинуло волной неподалеку от берега. Человек пятнадцать моряков и девушка-фельдшер, которые сидели в нем, бросились к берегу вплавь.

Первым выбрался из воды механик, потом рулевой, а затем и все остальные. Последним был старший помощник -- он вывихнул руку, к тому же почти не умел плавать и едва не утонул. На берегу механик затеял перебранку с рулевым: механик обвинял рулевого в том, что бот перевернулся. Рулевой нехотя огрызался -- он сидел на корточках у самой воды и потрошил папиросы, вытряхивая на газету подмокший табак. Остальные моряки занимались кто чем.

Помощник сидел на валуне и стаскивал тесные сапоги -- эта работа стоила ему последних сил. Помощнику было скверно: ныла рука, но еще больше разболелись от холодной воды ноги. Боль была такая, что он не знал, куда себя деть, прямо слезы выступили на глазах. Сапоги он стащил кое-как и теперь оглядывался по сторонам, стесняясь развернуть портянки... В прошлом году, после отпуска, он добирался к месту промысла на пассажирском теплоходе, и судно по дороге загорелось. У него на ногах сгорели резиновые сапоги, но он долгое время не чувствовал боли. Даже когда в числе других пострадавших летел на материк. В вертолете его смущало присутствие молоденькой медицинской сестры, которая без конца поливала ему ноги водой, -- куски запекшейся с кожей резины дымились... Боль пришла на операционном столе. Врач сказал: анестезию делать не будем, вам надо все время чувствовать боль, чтоб бороться, -- иначе не выдержит сердце... Операция была страшная. Он лежал под прожектором, вцепившись зубами в подушку, чувствуя, что, если выпустит ее, будет кричать... Его даже упрашивали, чтоб кричал, но он постеснялся: в палате были женщины, а он моряк все-таки...

Бот плавал кверху килем саженях в двухстах от берега, но расстояние это незаметно уменьшалось -- шло приливное течение. Прибой время от времени выбрасывал что-либо из перевернутого бота: топор, ведро, банку с пиротехникой... Выбросило и термос с кипятком -- прямо к ногам рулевого. Тот взял термос не глядя, будто до этого нарочно положил его возле себя, и протянул механику: