Осень - [102]

«Он был в Таллинне, когда Невидимая рука отвела тебя к нему в отель «Централь». — Я старался говорить как можно спокойнее, но насколько мне это удалось, судить не берусь; весьма возможно, я говорил слишком громко, потому что выталкивал из себя слова, как из-под пресса. «Что? Что?» — Госпожа Киви побледнела и, прикусив палец, отступила от меня на два-три шага. Удивительно, что бледность поначалу возникла у нее только, и именно, в подглазьях и лишь затем распространилась по всему ее розовому, как у девушки, лицу. Странно, продолжал я рассуждать, что половые излишества отнюдь не скоро меняют лицо женщины… если при этом она живет трезвой и здоровой жизнью. Все, что говорили об этом предмете некоторые мужчины, было пустой болтовней. Вирве в тот раз можно было дать года двадцать два, не более, хотя ей уже было под тридцать».

«Ты сумасшедший! — прокричал красивый рот Вирве некрасивые слова. — У тебя фантазия умалишенного! Ты и сам не знаешь, что говоришь! В Сеэвальди [51] твое место!»

Примерно так… и еще покруче… чего я не хочу повторять — и все это вперемешку с площадной бранью.

Затем она ушла в свою комнату. А я стал потихоньку паковать самые необходимые мне вещи, чтобы поехать в клинику «Тарту», где меня должны были разрезать на куски, затем вновь сшить их воедино и составить нового человека. Так, во всяком случае, я написал в официальной бумаге, которую подал в школьное управление. Поэтому я и околачиваюсь тут, хотя занятия в школе еще не кончились. Странно, что ты до сих пор не поинтересовался, почему и каким образом я очутился здесь именно в это время.

— Что же будет теперь? — спрашивает Леста тихо, почесывая свой трясущийся, слегка обросший подбородок, серебряные нити делают это дрожание особенно заметным.

Возникает весьма продолжительная пауза. Даже Якоб Лейватегия, тот, который там, внизу, не отвечает на заданный вопрос. Не отвечают на него и легкие кучевые облака, те, что там, наверху, принимают различные очертания — то богов, то дьяволов. Однако оттуда, сверху, словно бы доносится приглушенная мелодия скрипки. Неподалеку скрипит на ветру какое-то больное дерево. Лесная пчела перелетает с цветка на цветок, но почему-то некоторые то тут, то там пропускает, не трогает. Выбирает. Стайка ласточек со щебетом проносится над головами умолкнувших друзей, а на соседнюю с Якобом Лейватегия могилу словно бы ссыпается откуда-то ватага воробьев.

— Что же теперь будет?.. — Арно Тали тяжело вздыхает. — Теперь будет то… ну, то, что я ни на час не должен оставаться один. Пойду к тебе, отправлюсь в гости к Тоотсу, ткнусь своей больной головой в колени Тээле… Знаешь ли, как я теперь смотрю на Тээле? Как смотрел на мою мать. Может быть, пожалуюсь на свое горе и невзгоды. Как все же может человек упустить из рук свое счастье… счастье своей жизни! Очень возможно. Вирве все же права, что мое место в Сеэвальди. Поначалу я, конечно, прилеплюсь к тебе, как смола к коже. Прекрасное сравнение, не правда ли? Знаешь. Микк, я не пьяница, но сейчас и впрямь готов порядком накачаться, чтобы хоть ненадолго забыть весь этот бред.

— Айда назад, в Паунвере! Выпьем. И у меня тоже такое состояние, будто я человека убил. А впрочем, пить — мы не пойдем, но одного тебя я никак не оставлю: ты сейчас способен заварить такую кашу, что потом ее никто расхлебать не сможет. Пойдем, побродим, подвигаемся — эта могила Якоба Лейватегия мне что-то разонравилась.

Спустя несколько дней до Лесты и Тали доходит слух, будто Вирве приезжала в Паунвере искать своего мужа. Она, якобы, побывала на хуторах Сааре и Рая, жаловалась на свое здоровье и под конец сказала, мол, ну что ж, если Арно от нее прячется, ничего не поделаешь — она отправится назад в Тарту и станет там жить у своей матери… до тех пор, пока она вообще живет… потому что болезнь у нее, как она уверяла, серьезная.

Даже и Либле имеет что сказать по поводу посещения Вирве. Вот ковыляет этот ветхий мешок с костями по деревне Паунвере, щурит свой единственный глаз, останавливается, подносит ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, и спрашивает:

— Ты, что ли, Арно?

— Да, я. Здравствуй, Кристьян!

— Здрасьте, здрасьте, дитя Господне, дорогой дружочек! Как отпуск проходит?

— Хорошо проходит. Плохо ли в Паунвере жить да поживать.

— Вот и ладно. Но знаешь что, вчерась тебя вроде как искала одна городская мамзель. Да, так оно и было, Бог свидетель. Остановила меня тут, посередь деревни, и так, ну, как есть сердито — мол, «Это ты — звонарь Либле?» — «Да, и впрямь я». — Ну, тогда, мол: «Ты большой друг Арно Тали, околачиваешься там и сям, не знаешь ли ты, где он сейчас? Дам тебе крону, если скажешь, где мне его сыскать». — «Гхм, крону-то вы и впрямь можете дать, уважаемая барышня, но где Арно сей день пребывает, того я вроде как знать не знаю. Вчерась, а может, позавчерась я и впрямь видел его в Юлесоо у Тоотсов, а вот где он сейчас, того я знать никак не могу».

— И что было потом?

— Потом ничего не было. — Либле вытирает грязным рукавом свой слезящийся глаз. — Барышня сказали: «Черт побери!» — и пошли прочь.

— А ты так и остался без кроны?