Осень Атлантиды - [72]

Она «спросила», встретимся ли мы еще и в следующей жизни? Я обещал ей. Тогда она, для пущей гарантии, взяла с меня слово в следующей жизни жениться на ней. Что делать, я обещал и это. «И на маме?» — спросила она. «Конечно, и на маме тоже!» — только и оставалось мне ответить. Она была совсем малышкой и, конечно, путала особенности родства. Потом, видя, что казнь близка, я «попросил» ее закрыть глаза. Палачи не знали об общении и не понимали нашего молчания.

Я понимал, что гиена не бросится на хозяина, чего я так жаждал. Поэтому, когда Кассия закрыла глаза, я (я, ееотец!) «скомандовал» одной из гиен, той, у которой был особенно яростный оскал, и шерсть на горбатом загривке стояла от злобы дыбом, сдавить челюстями горлышко моей малышки. Сильно и глубоко! Сильно и глубоко!!! Я скомандовал это сам! Мой приказ был так силен энергетически, что эта тварь не смогла ослушаться. Но у меня ушли на это все силы. Кассия погибла сразу. Дальше я слышал в забытьи крик Вианы, но больше ничего не мог сделать. Ничего!

Потом я потерял сознание. В забытьи я блуждал в темени и безвременье иной реальности. Мои любимые, я ясно чувствовал это, были где-то рядом, но при этом недостижимы, и с тоской понимал почему: я был еще жив, они — уже нет. Утром я очнулся и с ужасом осознал: я не погиб, хотя и нахожусь на грани смерти. Видимо, пока я был без сознания, меня били. И бросили, то ли будучи уверенными, что я вотвот все равно умру, то ли намереваясь усугубить мои душевные муки, оставив в живых.

Рядом со мной были люди — Энгиус, твой приемный отец, и его друзья. Они позаботились о телах Вианы и Кассии, унеся их для погребения. И позаботились обо мне: в Городе оставаться было опасно, и они переправили меня в горы. Я прихватил с собой только игрушку моей дочери — ту самую кристаллическую пирамидку, которая досталась, в конце концов, тебе.

Энгиус опекал меня в тот год очень долго. Я не хотел жить, но он упорно возвращал меня к жизни, физически и духовно — день за днем, месяц за месяцем. Он прятал тогда и тебя: сынам Велиара нужны были такие, как ты, детка.

Первое, что я сделал, когда вернул себе способность мыслить и действовать, — разыскал тех двоих, из верхушки клана Велиара. По одному. Что сделал? Убил, конечно.

А потом стал «жрецом войны».

* * *

Светало. Таллури сидела, поджав ноги, с глазами, полными слез.

Господин Нэчи, с сухим воспаленным взглядом, склонился над своей нетронутой чашей:

— Я нехорошо живу, Таллури. Нехорошо. И дело не в том, что пью вино, вожу в дом куртизанок, груб с Боэфой, преданным мне до смерти человеком. Дело в том, что в моем сердце живет ненависть. Месть не утолила ее да и не могла утолить. Ненависть искажает Путь. А значит, после смерти мне нет надежды на встречу с любимыми — ни в иной реальности, ни в следующем воплощении. Ненависть съедает мою душу, сжигает сердце. Отчего-то мне показалось детка, что ты знаешь, чем побеждается ненависть. И появилась надежда.

— Ненависть побеждается любовью, — еле слышно, но уверенно проговорила Таллури. — Как и страх и тоска по прошлому. Я знаю.

— Тогда моя надежда безумна. Я должен отказаться от нее, чтобы не испытать неизбежного разочарования, когда ничего не получится.

Безотчетным движением Таллури протянула руку и коснулась его щеки — он дернулся, как от ожога, и она тоже отдернула ладонь, испугавшись своего порыва, своей бесцеремонности.

— О, простите, господин Нэчи, — в замешательстве прошептала она.

— Меня зовут Дит-Орис, — так же тихо ответил он. И вдруг потянулся, нашел ее ладонь и поднес к своему лицу, разглядывая, как что-то необычное и удивительное. — Ты, верно, устала и хочешь спать?

«Нет!» — она помотала головой.

Он положил ее ладонь на свой огненно-горячий лоб:

— Не знаю, что в тебе, детка. Но я хочу, чтобы ты была рядом. Понимаешь? Это обещает мне исцеление. А теперь спи.

— Я не хочу, господин Нэчи. Я могла бы еще…

— Меня зовут, — еще раз и медленно повторил он, — Дит-Орис.

— Я не смею.

Он отпустил ее ладонь и взамен положил ей на лоб свою:

— Я ведь тоже учился в Университете. И помнится, неплохо. Кое-что умею. Вот смотри — спи!

И она тут же провалилась в тишину и покой.

* * *

Таллури снилось, что господин Джатанга-Нэчи положил голову ей на колени, а она держит свою ладонь, пол— ную сострадания и… ну, да, любви на его щеке со страшными шрамами, а другой рукой, самыми кончиками пальцев, касается его седых висков. Даже во сне она отчетливо понимала, что эта седина не от старости: этот пепел, легший навсегда на его виски, — дымный цвет его опыта, его беды, его непрощения.

Было, вероятно, что-то около полудня, когда Таллури спустилась вниз, разыскивая Боэфу. Или господина Нэчи. Его нигде не было. В приемном зале были разбросаны вещи: плащ, шлем, сапоги, пара мечей. А в атриуме, вокруг купели, тут и там валялись крупные перья птицы. Несколько плавало в воде.

Боэфа нашлась, разумеется, в кухне.

— А, проснулась? — по локоть в тесте, тетушка Боэфа радостно окинула ее добрейшим взглядом. — Садись здесь. Сейчас напеку тебе сладких лепешек.

— А где же господин Нэчи?

— Его вызвали нарассвете. Какая-то очередная операция. Он, конечно, мне ничего не говорит, я уже привыкла. Уходит и приходит, никогда ничего не сообщая. Но тут я смекнула, что операция, — служанка с важностью произносила это слово, — потому что Руах прилетел.