Осажденный Севастополь - [6]

— Решительно не могу понять, чего от меня хотят в Петербурге! жаловался Меншиков одному из своих адъютантов. — Кажется, я действую с достаточной 'твердостью. Там, в Петербурге, судят обо всем по болтовне иностранных газет да, быть может, по письмам недовольных мною чиновников, у которых есть при дворе тетушки и кузины. Нет, это просто из рук вон! Работать, трудиться — и видеть такую оценку своей деятельности.

— История оправдает вас, ваша светлость, — сказал льстивый адъютант.

— Я об этом не забочусь, братец. Может случиться, что историю напишут такие люди, которые предпочтут нам с тобою Клейнмихеля[17], а то еще, пожалуй (князь, несмотря на весь свой аристократизм, произнес при этом выражение, неудобное в печати)… вроде покойного Дибича[18]. Но я не хлопочу об этом. Пусть пишут и осуждают.

Под влиянием депеш из Петербурга Меншиков удвоил энергию. Он давно уже добивался новой аудиенции у султана, но султан, подчиняясь тайным внушениям лорда Стратфорда, все откладывал со дня на день, ссылаясь на траур, соблюдаемый по случаю смерти матери его — султанши-валидэ.

Меншиков наконец потерял терпение.

— Надо показать этому упрямому коню хлыст! — говорил он своим приближенным.

На следующий день Меншиков в буквальном смысле показал хлыст если не султану, то, по крайней мере, константинопольской уличной толпе и турецким солдатам. Султан, желая несколько смягчить впечатление, произведенное отсрочкой аудиенции, велел назначить специально для Меншикова смотр войскам. Отчасти им руководила при этом мысль показать русскому послу исправное состояние турецкой армии. Меншиков, вместо того чтобы явиться в парадной форме, приехал в пальто и с хлыстиком в руке, что произвело невероятный скандал.

Решид-паша, недавно назначенный министром иностранных дел, сидел, поджав ноги, на своей малиновой софе и курил чубук, опирая его конец о бронзовую подставку, как вдруг к нему вошел дворецкий, ведя за собою старика армянина. Старик низко поклонился министру.

В продолжение нескольких минут паша из важности продолжал курить, затем выпустил чубук изо рта и сказал:

— Послушай, старик, можешь ли ты сделать серебряную посуду?

— Отчего же нет, сиятельный паша. Я часто выделывал серебряные блюда для знатных франков, проживающих в Пере.

— Но можешь ли ты мне сделать четыре дюжины тарелок и дюжину блюд к завтрашнему дню?

— Это невозможно, сиятельный паша…

— Но если тебе заплатят вдвое дороже стоимости?

— Все же невозможно… Раньше будущей недели я не могу выполнить подобный заказ.

— Хорошо, даю тебе три дня на работу. Но, клянусь бородою пророка, если к тому времени заказ не будет исполнен, ты получишь вместо награды сто палок по пятам.

— Будет готово, сиятельный паша!

— Хорошо. Сколько же ты хочешь?

Начался торг. Армянин заломил невозможную цену, но под конец понизил ее вдвое. Когда старик удалился, дворецкий обратился к паше:

— Осмелюсь ли спросить своего господина, зачем нам серебряная посуда? Пророк воспретил нам есть на серебре и золоте, и боюсь, чтобы это не возбудило новых толков. И без того в народе уже ропщут, говоря, что мы отступили от веры предков…

— Не бойся, старик, эта посуда предназначается не для меня. Я должен дать обед послам Франции и Англии.

Дворецкий покачал головой.

— А где же мы достанем денег для уплаты армянину?

— Неужели мы еще не получили дани с моих болгарских поместий? — сказал запальчиво паша. — Сейчас распорядись о том, чтобы старшин били по пятам до тех пор, пока я не получу всей суммы. Негодные собаки! Посмотри, какие дукаты надевают их жены и дочери по праздникам! А для паши нет денег! Да, пожалуй, продай на рынке тех трех рабынь, о которых я тебе говорил вчера. Они уже так стары, что годятся разве для какого-нибудь купца или ремесленника: им не место в моем гареме.

В объявленный день в загородном доме Решид-паши собралось множество гостей. Кроме турок прибыли многие из чиновников английского посольства и вновь назначенный французский посол де Ла-Кур[19] со своею свитой.

Лорд Стратфорд к обеду не явился. Он прислал уведомление, что приедет только вечером.

Де Ла-Кур, честолюбивый и высокомерный француз, был вполне уверен, что пиршество дается специально в честь его приезда. На самом деле Решид-паша был весьма огорчен отсутствием лорда Стратфорда, но, конечно, не подал и виду и уверял де Ла-Кура, что этот день счастливейший в его жизни. Де. Ла-Кур говорил без умолку, весьма довольный привычкою турок молча курить чубуки и слушать гостя.

К четырем часам был подан обед в полуевропейском, полутурецком вкусе. Для европейцев посуда была серебряная, для турок — фаянсовая. Перед приборами европейцев не было бутылок с винами во избежание злых толков. Вместо того ловкие слуги подавали стаканы с винами и с шербетом такого же цвета, причем вина подавались европейцам, а шербет — туркам, хотя вообще не принято подавать шербет за обедом. Вилки и ножи лежали у каждого прибора из внимания к европейскому обычаю, запрещающему есть руками. Забавно было видеть, как иной старый турок пыхтел, тыкая вилкой, пока наконец его не прошибал пот, и затем украдкой начинал есть руками. Всего было подано до двадцати блюд, в том числе неизменный пилав. Само собою разумеется, что ни одна женщина не осквернила своим присутствием этой трапезы.