Осажденный Севастополь - [190]

Еще в среду 25 августа капитан-лейтенант Карпов[146] писал главнокомандующему: "Курган пришел в самое крайнее положение и требует усиления в рабочих и в прислуге к орудиям. Если все оставят идти таким же порядком, то курган возьмут не позже пятницы".

Настала пятница — двадцать седьмое августа.

С утра началась адская канонада, но часам к одиннадцати стала ослабевать. В неприятельских траншеях было заметно движение войск, но на бастионах уже привыкли к этому и не обратили особенного внимания.

Орудийная прислуга расположилась отдохнуть и пообедать.

Николай Глебов, оправившийся от ран, находился на Малаховом кургане; старший брат его Алексей — на втором бастионе, а лейтенант Лихачев — на четвертом.

Несмотря на ужасы бомбардировки, Николай Глебов был в самом веселом расположении духа. Он любил, и его любили. Он уже сделал предложение хорошенькой сестре милосердия, дал себе клятву раз навсегда отказаться от прежней безобразной жизни и по окончании военного времени стать хорошим мужем и семьянином. Это было тем более достижимо, что он получил ее полное согласие быть подругой его жизни. При таких видах на будущее никакая бомбардировка не страшна. Лишь бы она, бедненькая, не заболела от чрезмерной работы в госпиталях! Глебов решил даже с согласия своей невесты, что, когда бомбардировка наконец прекратится, они обвенчаются тут же, в Севастополе, по примеру точно такой же свадьбы одного офицера с сестрою милосердия, бывшей в июле.

Когда бомбардировка стихла, Глебов, держа между двумя пальцами папиросу, весело и бодро подошел к очередному начальнику так называемой штурмовой батареи. Это был молодой безусый прапорщик — в то время прапорщики часто заменяли высших офицеров.

— Вот бы хорошо в такое затишье пробраться восвояси, — сказал прапорщик.

— А что?

— Да жду на смену товарища, не приходит, не знаю почему.

— А какой дьявольский ветер, — заметил Глебов. — Хорошо, что дует не в лицо, а в спину. Неприятелю, должно быть, не очень вкусно от такой пыли. Даже холодно становится! Ведь как продувает! Боюсь простудиться.

— Чудак вы, как я вижу, — заметил прапорщик. — Тут каждую минуту может нас с вами хватить бомба, а вы боитесь простудиться!

— Ну, от бомбы Бог миловал, — сказал Глебов, а у самого даже заныла едва зажившая рана.

Разговор этот происходил на крайнем левом фланге Малахова, в сторону второго бастиона и рогатки, куда забрел Николай Глебов.

— Ну, мне пора к своим, — сказал Глебов. Не успел он выговорить этих слов, как на Малаховом кургане, а потом и на всем левом фланге загремели барабаны.

Поднялась общая тревога. Глебов стремглав побежал к своей роте.

Послышались оглушительные залпы, смутные крики, бой барабанов и резкие звуки неприятельских сигнальных рожков. Из бывшей Камчатки роями стремились французы на курган и лезли на вал, подсаживая товарищей.

На Кургане поднялась страшная суматоха. Близ одного блиндажа, занимаемого генералом Буссау, стояла команда солдат Модлинского полка с поручиком Юни. Генерал собирался раздать им Георгиевские кресты, как вдруг раздались крики: "Штурм! Штурм!" — и поручик со своей командой бросился занять Малахову башню. На башне взвился синий флаг — сигнал тревоги.

Французы были уже на кургане, и генерал Буссау один из первых попал в плен. Он выронил шкатулку с орденами и успел только бросить в нападавших камнем.

Наши солдаты, бросая обед и вскакивая, стремились к валу, сталкиваясь между собою и с французами. Артиллеристы с фитилями в руках пробивались к орудиям и падали от французских штыков и пуль. Но вот один из них поспел вовремя и зажег трубку. Французы густой массой заслоняли амбразуру. Раздался выстрел… Живая масса подогнулась и была разбросана в стороны; перед амбразурой лежало двадцать обезображенных трупов, но на место их ворвались новые стрелки и зуавы.

Башня была занята нашими, и сидевшие там упорно защищались: на самом кургане четыреста модлинцев боролись врукопашную с шестью тысячами французов. Дрались банниками, кирками, лопатами, штыками, чем попало; хватали противника за горло и кусались в исступлении.

Два раза сбивали модлинцы водруженное французское знамя, но наконец оно взвилось над курганом. Наши отступали в глубь укрепления. Моряк Карпов, тот самый, который предсказал, что курган возьмут в пятницу, собрал горсть артиллеристов и ратников курского ополчения и бросился на левую батарею, занятую французами.

Ополченцы не походили на солдат. Это были простые курские мужики. В первые дни их появления на кургане солдаты смеялись над их бородами и над их неловкостью. Уверяли, что однажды бомба упала подле ополченцев и те сбились вокруг нее в кучу, а когда бомбу разорвало, переранив многих, стали плакать.

Быть может, и было нечто подобное, но на этот раз ополченцы с топорами бросились на французов и сражались не хуже солдат: неприятель подавил их только массой. Карпов попался в плен: шестеро французов схватили его и связали ему руки.

Через полчаса после начала штурма Малахов был уже в руках французов. Во рву сидели французские музыканты и играли марш. Воодушевленные этой музыкой, свежие французские войска лезли на курган, и вскоре здесь собралось до шести тысяч человек, которые открыли с кургана жестокий ружейный огонь.