Осажденный Севастополь - [170]

, а он, по сходству, принял за цифру пятьдесят и передает в таком виде. Понятно, на рейде страшный переполох. Я и говорю этому флотскому: однако, господин лейтенант, я вижу, что оный генерал поступил как ветреная блондинка…

— Ветреная блондинка! Ха! Ха! Ха! Да у тебя, братец, язык поострее моего! Ха! Ха! Ха! Ветреная блондинка! Ха! Ха! Ха!

Давно так не смеялся угрюмый князь, и Панаев был очень доволен.

Немного погодя князь сказал серьезным, но уже не мрачным тоном:

— Знаешь, братец, я скажу тебе новость. Думаю, что на днях состоится высочайшее повеление, по которому вместо меня будет назначен другой.

— Быть не может, ваша светлость! Разве кто-нибудь может заменить вас?!

— А князь Михаил Дмитриевич? У него дела пойдут лучше нашего. У него ведь есть организованная армия, а у нас всякий сброд.

— Но, ваша светлость, без вас нам придется оставить Севастополь! совершенно искренне воскликнул Панаев.

— Отчего?

— Оттого, ваша светлость, что имя князя Горчакова не внушает неприятелю страха. В алминском деле англичане, зная, что Горчаков против них, и принимая Петра Дмитриевича за Михаила Дмитриевича, лезли на нас упорно. У них сложилось мнение: где князь Горчаков, там бой не страшен.

— Не знаю, почему англичане сделали о Горчакове такое заключение. Горчаков в молодости был удалым офицером и нередко бывал смелым предводителем охотников… Так ты не желал бы приезда сюда Горчакова?

— Никак нет, ваша светлость. Да и князь Горчаков не согласится. Как тут управиться новому человеку. Ему все будет дико.

— А я так думаю напротив, — сказал Меншиков. — Он будет доволен назначением.

Вошел камердинер князя Разуваев; старик сильно похудел и стал постоянно кашлять.

— Ваша светлость, приехали генерал-интендант господин Затлер и генерал-майор Бахтин.

— Проси.

— Генерал Затлер здесь, а генерал Бахтин еще в Дуванке, только прислал вперед курьера.

— Ну и пусть там сидит. Послушай, Панаев, ты помнишь Бахтина вице-директора комиссариатского департамента? Не понимаю, на кой черт его сюда прислали. Что мне с ним делать? Стар, глуп, мало сведущ и так тучен, что не войдет в мою избушку. Послать ему навстречу фельдъегеря, и пусть убирается домой.

— Ваша светлость, — решился заметить Панаев, — как бы на это не рассердились в Петербурге.

— Пусть сердятся! Это похоже на то, как присылают мне курьеров. Я их всегда отсылаю к Камовскому[134], чтобы он угощал их. Камовский молодец на этот счет, рассыпается мелким бесом: "Ах, вы голодны с дороги, ах, как вы кстати!" — настоящий дипломат… А то посланный скажет, что армия умирает с голоду. Прислали нам также сестер милосердия. Я знал, что эти сестры будут главными орудиями сплетен. Воображаю, что они пишут обо мне родным в Петербург! Женщины везде одинаковы. Не зная сущности дела, на лету подхватывают всякий вздор, делают из мухи слона, пишут в Петербург кумушкам, а те бьют в набат, и идет кутерьма! Женские языки длиннее и поострее наших. Ах да, я забыл: просить Затлера сюда.

Панаев удалился, и в кабинет вошел генерал с неглупой и с виду добродушной физиономией. Он держал в руках портфель, который положил на стол, достал оттуда записку, испещренную цифрами.

После первых приветственных слов Затлер просил позволения прочесть записку. Он прочел несколько строк, как вдруг Меншиков, слушая рассеянно, перебил его вопросом:

— Где вы прежде служили?

— До назначения в тысяча восемьсот сорок шестом году генерал-провиантмейстером служил я в артиллерии.

Меншиков вдался в расспросы, не имевшие отношения к делу. Затлер отвечал как мог, наконец спросил:

— Прикажете читать записку?

— Да, читайте.

Послушав еще несколько строк, Меншиков вдруг спросил:

— Вы ведь из Варшавы приехали в армию?

— Из Варшавы.

— Жив ли еще граф Ожаровский?

— Не знаю, кажется…

— Имя Ожаровского, — сказал Меншиков, — напоминает мне одно обстоятельство из кампании тысяча восемьсот тринадцатого года. Я состоял в то время при князе Волконском. После Кульмского сражения государь послал меня осмотреть позицию нашего гвардейского полка. Я возвратился с докладом. "Неправда, — сказал государь, — полки не так расположены". — "Ваше величество, я сам видел". — "Как же Ожаровский доложил мне иначе? Призвать Ожаровского". Он сознался, что сам не был, а говорил со слов других. Вот как иногда исполняют приказания.

Молчание.

Помолчав немного, Затлер спросил:

— Прикажете читать?

— Читайте, читайте!

По окончании чтения Меншиков благодарил.

— Стало быть, ваша светлость, вы утверждаете мой доклад? — спросил Затлер, и лицо его просияло.

— Утверждаю и совершенно разделяю ваши взгляды.

Меншиков еще поговорил с Затлером на ту тему, что нет людей. Генерал Семякин — глухарь, Герсеванов[135] ничего не понимает, и так далее.

Затлер ушел от князя весьма довольный. Он страшно боялся за этот доклад, так как знал, что вследствие мошенничества подрядчика Цуккермана и его собственных подчиненных произошла утайка семисот тысяч казенных денег. Но Меншиков утвердил доклад, не вникнув в его содержание, и, стало быть, концы в воду опущены, так как проверять никто не станет.

Генерал Семякин, начальник штаба сухопутных и морских сил, был человек честный, прямой, бесхитростный, не особенно далекий, но вполне добросовестно старавшийся исполнить свои многотрудные обязанности. После балаклавского дела вследствие контузии он стал очень туг на ухо, чувствовал постоянные головные боли и шум в голове. Но это не мешало ему теперь трудиться и корпеть над бумагами с утра до вечера.