Осажденный Севастополь - [159]

— Что, брат, — скажет Нахимов какому-нибудь матросу, хлопнув его по плечу, — Синоп забыл?

— Как можно забыть, Павел Степанович! Чай, и теперь еще у турка почесывается!

— Молодец, брат. Ну что твое орудие?

— Ничего, слава Богу, Павел Степанович. Подойдет Нахимов к флотскому офицеру.

— Теперь у вас на бастионе порядок-с, блиндажи для всех сделали, и всем хорошо-с. Я — вижу, что для черноморца ничего невозможного нет-с!

Потом пригласит к себе кого-нибудь обедать, предупредив, что у него постное: офицеры и солдаты по особому разрешению Синода не соблюдали даже Великого поста, но Нахимов и в этом отличался от прочих.

Самые интересные и порою ужасные сцены происходили на бастионах по ночам. Как только смеркалось, обыкновенно и с нашей, и с неприятельской стороны начиналась потеха.

Смеркается. Глухо отдаются выстрелы во влажном воздухе. Как звезды, пролетают бомбы и, остановившись на мгновение, выбирают место падения. Затем, шатаясь из стороны в сторону, они падают все быстрее и быстрее, и наконец глаз не может более уследить за их полетом.

— Маркела! (мортира!) — слышится на нашем бастионе голос сигнальщиков.

Стоявшие на площадке припадают к земле.

— Не наша! — кричит сигнальщик. — Армейская!

По полету он знает, куда упадет бомба, и видит, что беречься нечего.

— Берегись, наша! — кричит он, предостерегая относительно следующей бомбы, и вскоре неприятельская гостья, со злобным шипением разбрасывая искры, вертится посреди лежащих на земле матросов и солдат.

— Не ховайсь, померла! — кричит пластун, заметивший, что трубка погасла и бомбу не разорвало.

Начальник батареи, услышав, что началась возня, выглядывает из своей конуры.

Конура эта помещается в небольшом погребе, или землянке. Потолок такого блиндажа устроен из толстых дубовых брусьев. С трех сторон и сверху землянка ограждена от выстрелов, с тыльной стороны набросаны куски плитняка, а к ним кое-как прилажена дверца. Маленькие кривые окна заклеены бумагой.

В конуре находится постель и небольшой столик — все убранство комнаты. У дверей шипит самовар. Землянки для солдат более поместительны, но зато и помещают там столько человек, что им тесно, как сельдям в бочке.

Выглянув из своей землянки, командир говорит:

— Что это там так расшумелись? Послать прислугу по орудиям!

— Есть! — отзывается комендор, и несколько матросов подбегают к орудию.

— Чем заряжено? — спрашивает батарейный командир.

— Бомбой.

— Ну, валяй!

Трехсотпудовое чугунное чудовище отпрыгивает назад, обдавая прислугу горячими клубами дыма. Грянул выстрел, и бомба несется туда, к каменистому валу, при лунном свете. Звук выстрела отдается в ушах и потрясает весь организм. Чувство довольства, соединенное с некоторою злобою и желанием насолить врагу, охватывает всех присутствующих.

Неприятель посылает в ответ не один, а десять выстрелов; сигнальщик едва успевает кричать:

— Бомба! Не наша! Пушка! Берегись, граната! Маркела! "Жеребец"!

— Не части, Митроха! — кричат ему матросы. Звук, напоминающий русское "ура", слышится со стороны неприятеля.

— Черт возьми, уж не думают ли они идти на штурм! Эх, раскутились, говорит офицер. — А ну-ка, ребята, угостите их картечью!

— Слышь, Михеич, валяй темную! — передают матросы приказание начальства.

— Пали через каждые десять минут! Когда надо будет прекратить, я скажу, — говорит командир батареи и уходит в свой блиндаж пить чай.

— Берегись, граната! — снова раздается крик сигнальщика.

Через минуту уже кричат: "Носилки!" — и двое матросов несут товарища, у которого нога перебита у живота и держится одной кожей.

— Простите, братцы! — говорит раненый.

Его уносят. Пальба продолжается, но постепенно становится все слабее.

Соседняя батарея Будищева продолжает громить неприятеля из огромной гаубицы, оглашающей бастионы своим зычным ревом.

— Слышите, Будищев стреляет к французам в Камыш! — говорит Лихачев пехотному офицеру, с которым успел подружиться. — Пойдемте в наш флотский блиндаж, выпьем чаю, а потом и спать пора. Мне еще хочется написать домой письмо…

Матросы, оставшись без присмотра офицеров, собираются устроить потеху на славу. Пехотные солдатики, уже обжившиеся на бастионе, подстрекают матросов, которые из желания показать себя куражатся более чем следует.

— Кавалер, а кавалер, — говорит солдатик матросу, действующему из страшной, бросающей пятипудовые бомбы мортиры, — что нониче мало палите?

— Начальство не велит. Бонбов у нас эфтих мало, стало быть, налицо. Кономию велено соблюдать!

— А он небось жарит, не меряет пороху! И откуда у него берется этого форсу?

— "Капральство" бы ему послать для порядку! — поддакивает другой солдат.

"Капральство" — это чисто матросское самородное изобретение. Заметили матросы, что неприятель угощает нас иногда вместо бомб бочонками пороху и деревянными обрубками, к которым привязывались по четыре гранаты. Один из наших матросов придумал штуку похитрее. Присмотревшись к неприятельским "букетам", как были тотчас названы новые снаряды, он приспособил жестяной цилиндр вроде четверика с деревянным дном, куда вложил штук двадцать пять гранат, и этот снаряд пустил из пятипудовой мортиры. Снаряд упал к неприятельскую траншею в виде целого ряда светящихся звезд. На дальнее расстояние он, разумеется, не действовал, но, попадая в траншеи или в минные воронки, производил у неприятеля порядочный переполох. Это новое изобретение солдаты прозвали "капральством". Начальство, видя в таких снарядах бесполезную трату снарядов и пороха, обыкновенно запрещало посылать "капральства", но иногда и оно из любопытства допускало эту забаву. При удачном выстреле эти "капральства" производили страшные опустошения, особенно в минах.