Осажденный Севастополь - [156]

— Господа, господа! — слышались крики со всех сторон. — Перестаньте, к чему ссоры заводить! Ну, выпейте вместе бутылку — и конец делу! Может быть, в самом деле человек ошибся фамилией…

— Я говорю: ведь да, я ошибся… Простите, ради Бога, — сказал Гроссу. — Ведь ошибка — не преступление…

Он был так жалок и смешон, что Лихачев, несмотря на торжественность минуты, чуть не фыркнул. Неизвестно, чем бы кончилась вся эта история, но вдруг в соседней комнате, где также обедали, раздался звон как бы разбитого стекла, потом выстрел громче пистолетного, снова звон и стук. Все бросились туда, забыв о скандале.

В небольшой комнате, где обедало всего с десяток офицеров, было неописуемое смятение. Два офицера лежали на полу, один сидел с окровавленной головою, в которой виднелся обнаженный мозг. Этот раненый размахивал руками и усиленно царапал раненое место. Дым от взрыва еще не совсем рассеялся, в стене торчал осколок лопнувшей гранаты, другим осколком пробило шкаф с посудой; разбитые вдребезги тарелки повалились на пол. Это был первый снаряд, попавший в гостиницу. Содержатель прибежал и с крайним смущением повторял:

— Поверьте, господа, это у меня еще только первый случай, а у Шнейдера уже три случая было.

Послали за доктором. Один из раненых офицеров тут же испустил последний вздох.

Уже наступали сумерки, и вскоре послышалась довольно сильная канонада.

"Опять начинается история!" — подумал Лихачев и, забыв о существовании нахального адъютанта, поспешил на свой четвертый бастион.

Четвертый бастион! Как много связывалось с этим словом в тогдашней севастопольской жизни. Все знали, что жить на четвертом бастионе — значит подвергаться ежеминутной опасности погибнуть, или, по крайней мере, быть искалеченным. Но долго жившие там так свыклись с обстановкой, что не видели в своей жизни ничего особенного и жаловались только на грязь, стужу и неудобства жизни в узких норках, так называемых блиндажах. Нередко случалось, что офицер, проведший несколько месяцев на бастионах, вздрагивал, когда подле него разрывалась граната где-нибудь в городе. Когда товарищи выражали изумление, он, бывало, ответит:

— Чего удивляетесь? Понятно, вздрогнул от неожиданности: в этакой тиши и — вдруг граната.

— Как же вы не боитесь на бастионе? Ведь у вас там, говорят, иногда за один вечер ложится по восьмисот зарядов на площадку.

— Там другое дело: на бастионе нам знаком каждый выстрел.

Затем начинались обычные расспрашивания и неохотные ответы. Более всего страдали на бастионах от скуки, особенно флотские, не привыкшие к однообразной жизни на суше.

IX

Наступил новый, 1855 год, но на первых порах не принес для Севастополя ничего нового.

Но мало-помалу, несмотря на прекращавшееся суровое время года, неприятель стал снова усиленно возводить осадные работы. С нашей стороны также не дремали, и вскоре возобновились довольно сильные перестрелки. Часто происходили также ночные вылазки, на которых сначала отличались моряки и пластуны, но теперь и пехотинцы могли поспорить с ними в удальстве.

На бастионах жизнь текла по-прежнему.

В это время Севастополь еще делился на две половины — мирную и боевую. Баррикады в далеком конце улиц Морской и Екатерининской разделяли эти две половины. В мирной части города с наступлением первых теплых февральских дней господствовало оживление. С обеих сторон улиц по дороге к оборонительной линии виднелись еще уцелевшие вывески магазинов, попадались дамы в шляпах, гулявшие при закате солнца на бульваре Казарского под звуки военной музыки, встречались мальчуганы, катившие ядра: за ядро давали по копейке. Случалось, что и в эту часть города залетали бомбы, а чаще всего конгревовы ракеты[119], летевшие с страшным шумом; дамы кричали и разбегались при появлении такой нежданной гостьи.

Пройдя баррикады, встречались уже дома без вывесок. Двери были заколочены досками, окна выбиты, попадались пробитые крыши. Улицы были вымощены ядрами, покрыты ямами, вырытыми бомбами в каменном грунте. Тут уже не было дам, попадались матросские жены в старых шубейках и высоких солдатских сапогах. У самого Малахова кургана постоянно сновали бабы, мывшие белье офицерам, продававшие булки, квас, пироги и всякую всячину.

Вот полк идет на смену другому полку, занимавшему батареи, соседние с четвертым бастионом. Полк движется по Морской улице и минует баррикады, над ним в воздухе крутятся с легким свистом бомбы; полет их кажется медленным, и особенно в дневное время, никак не ожидаешь от них особой опасности. Назойливое жужжание штуцерных пуль гораздо неприятнее действует на нервы. Подвинувшись к избитому снарядами театру, солдаты выстроились продольно по обе стороны улицы. Роты полка, который они пришли сменить, по частям перебегали опасное пространство на площади, куда постоянно ложились неприятельские снаряды. Вдруг лопнула граната над левым флангом вновь прибывшего полка: молодой солдат упал навзничь.

Под свистом ядер солдат повели в траншеи, то есть ров, наполненный вонючей, желтоватой грязью, в которой ноги вязли почти по колено. В траншее и по краям ее виднелись матросы и арестанты с носилками, брели раненые, шедшие без посторонней помощи на перевязочный пункт. По бокам траншеи виднелись грязные норки, в которых, согнувшись, могли поместиться два человека. В таких норках жили пластуны.