Осажденный Севастополь - [149]

— Нет, папа… Я хочу вам сказать… про себя… Со мной случилось большое несчастье…

— Говори, ради всех святых, что такое?

— Я, папа, не знаю, как вам это сказать… Нет, лучше не теперь… в другой раз…

— Да перестань ломаться, Леля, говори толком. Ведь я отец, ты должна быть со мной вполне откровенна.

— Папа, если бы вы были женщина, я бы сказала вам. Это я могу сказать только женщине.

— Ну не нелепая ли ты девчонка! Виноват я, что ли, что я не баба? Не могу же я ради твоего каприза обабиться. Говори, пожалуйста, без всяких фокусов. Ты больна, что ли? Так я позову доктора. Но ведь доктор также не баба, и теперь этих господ почти невозможно достать, да это и хорошо, потому что все доктора, взятые вместе, не стоят ломаного гроша.

— Папа… — сказала Леля, опустив глаза, с грустью, но заранее решившись спокойно выслушать самые жестокие упреки. — Мне надо позвать не доктора… мне надо… акушерку, — наконец выговорила Леля, сама изумившись своей смелости.

— Что? Да ты насмехаешься надо мною, что ли — заревел капитан.

— Нет, папа, — сказала Леля, вдруг опускаясь перед отцом на колени. Делайте со мною что хотите, я не могу более скрывать… Все равно… Я скажу вам всю правду… Я больна… У меня будет скоро ребенок… Вы, вероятно, сами догадались от кого.

В первый раз капитан понял все. Он побагровел.

— Встань… Вон, вон из моего дома, негодная тварь! Ты опозорила и себя, и меня! Прочь с моих глаз! Иди… иди к твоему любовнику! Ты мне более не дочь…

Капитан выбежал из комнаты, схватившись обеими руками за свою седую голову.

Леля поспешно надела теплый бурнус, завязала в узел некоторые необходимые вещи. Простая мысль мелькнула у нее в уме. Она зашла на кухню, где Мавра усердно мешала тесто, готовя ее любимый пирог.

— Мавра, ты не знаешь, где живет акушерка Ирина, забыла, как ее по отечеству… Знаю, что где-то на Корабельной.

— Как не знать, барышня… Ее домишко-то вчера разбило и зажгло бомбой, сгорел как есть дотла… Теперь живет на фатере у моей знакомой старухи безногой Фоминишны…

— Ах, это у той, что разбита параличом? Она, кажется, тетка нашего Ивана.

— Тетка, родная тетка. Отца его, значит, сестра родная. Так вот, у Фоминишны.

— Как же туда пройти?

Мавра объяснила, прибавив барышне, что ходить туда надо осторожно, когда стреляют, так как в тех местах многие матросские дома насквозь изрешетило ядрами.

Пальбы не было слышно, и Леля, мало, впрочем, думавшая об этом обстоятельстве, отправилась куда ей было указано, сказав Мавре, что к обеду едва ли вернется домой. Узелок она захватила с собою и перед уходом написала отцу записку, которую передала Мавре.

VI

Зима с 1854-го на 1855 год была для Севастополя необычайно сурова. Перед новым годом были порядочные морозы.

Но иногда южная природа брала свое, и вдруг наступали теплые, почти весенние дни.

В один из таких ясных дней к Северному укреплению приближался вновь прибывший с Бельбекских высот полк, назначенный на смену другому полку, стоявшему на знаменитом четвертом бастионе и потерпевшему громадную убыль в людях.

Полк медленно двигался по грязной дороге. Уже смеркалось, когда показались причудливые гребни севастопольских холмов, убеленные дымом выстрелов. Все ярче блистали огненные языки орудий и красивые линии, означавшие полет бомб. Перестрелка была довольно сильная.

В полутьме полк вступил в Северное укрепление, среди которого был заметен длинный, освещенный огнями, парусинный шатер. Оттуда гремел хор песенников-моряков.

Солдаты, составив ружья в козлы и сбросив ранцы, разбежались в разные стороны.

Большинство офицеров, несмотря на усталость, высыпали на валы укрепления. Бомбы то и дело бороздили темно-синее небо, и казалось, что по небу беспрестанно проносились падающие звезды.

Шатер, который, как оказалось, принадлежал маркитанту, носил громкое название: "Одесская гостиница".

Полковой адъютант, тот самый офицер Дашков, который проиграл в Симферополе присланные ему тетушкой четыре тысячи, один из первых вошел в шатер. На полу, у самой парусинной стенки, стояли бочонки с вином, маслом, икрой и селедками, на них банки с огурцами и грибами, на прилавке стояли громадные ящики с конфектами, сигарами и сухарями, под потолком качалась на веревках сушеная рыба, висели колбасы и харьковские крендели.

Хозяин палатки, известный всему Севастополю военный маркитант, в шинели, крест-накрест подпоясанной шарфом, и в теплом ватном картузе, с толстой кожаной сумкой, перекинутой через плечо, подошел к адъютанту, тотчас сообразив, что это выгодный посетитель, и предложил сигар и чаю.

— Чай у меня настоящий московский-с! — сказал он с плутоватой самодовольной улыбкой.

— Ну, давайте, что ли, московского чаю, — сказал Дашков, подходя к задней стенке палатки, где стояли два небольших столика — по обе стороны корзины, в которой виднелись куры.

За одним из столиков сидел артиллерист и уже пил чай.

— И сигар десяток, если не слишком воняют, — сказал Дашков.

— Что вы, помилуйте-с! — обиделся маркитант. — Самый тонкий аромат-с! У Томаса и у Шнейдера таких не найдете-с.

Расторопный приказчик живо принес сигары. Дашков сел за столик против артиллериста и, всмотревшись в его лицо, вдруг вскрикнул: