Осажденный Севастополь - [138]

— А ведь, правду вам сказать, — говорил капитану Зорину отставной капитан Спицын, всхлипывая на каждом слове, — мы с вами… не раз… грешили… против Владимира Алексеевича!

— Что и говорить! — сказал Зорин, махнув рукою. У Зорина глаза также были красны от слез.

Канонада продолжалась до позднего вечера и на следующее утро возобновилась с удвоенною силою. На Театральной площади проходу не было от неприятельских снарядов, и роты, обыкновенно стоявшие здесь, были расставлены по Морской улице. Небольшими группами сидели солдаты у стен, положив ружья пред собою из предосторожности, чтобы неприятель не заметил составленных в козла ружей. До поздней ночи продолжалась бомбардировка. Тысячи снарядов светились в ночном мраке, как звездочки и красивые огоньки, да белые облачка дыма обозначали разрыв гранаты или бомбы.

Однообразно и утомительно потекла жизнь Севастопольского гарнизона. Днем бомбардировки, ночью опять бомбардировки и работы по исправлению повреждений с уверенностью, что завтра будут сделаны новые, быть может еще большие, повреждения. Скучная, каторжная жизнь, в которой со стороны для каких-нибудь петербуржцев и москвичей представлялось много поэтического и даже сказочного, жизнь, вызывавшая во всех концах России сотни восторженных возгласов в прозе и в стихах, но на самом деле во всей своей будничной обстановке далеко не такая привлекательная, какою она казалась людям, подогревавшим свои патриотические чувства где-нибудь на веселой столичной пирушке…

Часть четвертая

I

Дорога до Перекопа и почти до самого Симферополя не представляет ничего привлекательного даже в лучшее время года, осенью же, во время дождей, она просто отвратительна.

Был дождь, сопровождаемый сильным ветром. Глинистый грунт обратился в подобие густого теста, и почтовый тракт представлял собой широкую, покрытую следами колес и копыт бесконечную лужу, местами достигавшую такой глубины и вязкости, что тяжелые кареты и возы приходилось вытаскивать несколькими парами волов или верблюдов. По этой невылазной грязи ехали в немецкой повозке на колонистских лошадях три офицера, прибывшие из разных мест и познакомившиеся между собою только на предыдущей станции. Один из них, совсем еще юный, недавно произведенный бывший петербургский кадет Николай Глебов, прибыл прямо из Петербурга: он был назначен в один из пехотных полков, стоявший подле батареи, где служил его брат, сослуживец графа Татищева. Молодой офицерик, видимо, продрог от дождя и кутался в свою шинель. Наконец показалась почтовая станция. На крыльцо вышел косматый, заспанный старик в поношенном пальтишке и полинялой фуражке — очевидно, станционный смотритель. Окинув взглядом приезжих и видя, что это не генералы и вообще лица не важные, он снова вошел в дом, захлопнув за собою дверь.

Молодой Глебов проворно соскочил с повозки, утопая в грязи, взошел на крыльцо и поспешил в комнату, откуда тянуло теплом и запахом сильного угара: действительно, на столе шипел пузатый нечищеный самовар красной меди, от которого понесло угаром. На том же простом неполированном столе, не застеленном скатертью, стояло два стакана без блюдец и ложек. Подле стола, на диване, богатырским сном спал покрытый буркой офицер, а на полу, подложив под голову седло и сумку, храпел казак. Смотритель — пожилой человек из обрусевших поляков — стоял подле столика, на котором лежала шнуровая книга.

— Послушайте, — сказал смотрителю один из приехавших с Глебовым офицеров. — Где хотите, а чтобы мне сейчас были лошади. Это черт знает что такое! Еду по казенной надобности, вынужден нанимать подводы у колонистов. Я буду жаловаться!

— Лошадей нет и не будет, — лаконически отрезал смотритель, как видно уже привыкший ко всяким проявлениям неудовольствия — до оскорбления действием включительно; о последнем свидетельствовала его и теперь еще подвязанная щека.

— Как не будет? Да вы с ума сошли! Да ведь это разбой! — горячился офицер. — Как хочешь, а чтобы мне через четверть часа были лошади, а иначе тебе несдобровать! — грозно прибавил он, переходя с "вы" на "ты" и становясь в угрожающую позу.

Смотритель, видя, что дело принимает крутой оборот, прибег к маневру, который ему большею частью удавался, особенно с молодыми офицерами. Он принял униженную позу и сказал:

— К чему же нам ссориться?.. Разве я тут при чем?.. Вот не напьетесь ли чайку, я сейчас пришлю мою дочку, она нальет вам и составит компанию, а тем временем, может быть, и подойдут лошади… Сами посудите, наше положение…

В таких случаях обыкновенно офицер раскрывал рот, чтобы ответить, но в это время смотритель уже исчезал, из боковой двери появлялась его дочка полногрудая, довольно смазливая девица с несколько обрюзгшим лицом и развязными манерами. В этой глуши, в одиноком домике появление смазливой девицы сомнительного поведения всегда производило эффект. Теплый, хотя и угарный воздух комнаты, шипенье самовара, картинки на стенах, изображавшие Синопское сражение и еще какую-то битву русских с черкесами, — все это после осенней стужи и слякоти немножко напоминало домашний очаг, немыслимый без присутствия женщины. Смазливая девица являлась как бы необходимым дополнением обстановки, ее довольно плоский разговор казался милым, ей отпускались любезности, она пила с офицерами чай, поедала с ними булки и закуски, если таковые оказывались, вообще, делала им пребывание здесь приятным и отвращала от отца не одну готовую разразиться грозу.