Осада Лондона - [19]

— Как вы думаете, что она будет делать в Риме? — спросил его тогда Уотервил; сам он представить этого не мог, ибо нога его еще не касалась Семи Холмов[16].

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил ему Литлмор. — И не интересуюсь, — добавил он, помолчав.

Перед отъездом из Лондона он сказал между прочим Уотервилу, что, когда он зашел в Париже к миссис Хедуэй, чтобы с ней попрощаться, она совершила на него еще одно, довольно неожиданное, нападение.

— Все та же история — как ей попасть в общество. Она сказала, что я просто обязан что-нибудь сделать. Больше так продолжаться не может. Она просила меня ей помочь во имя… боюсь, я даже не знаю, как и выразить это.

— Буду очень признателен, если вы все же попытаетесь, — сказал Уотервил; он постоянно напоминал себе, что человек, занимающий такой пост, как он, обязан печься об американцах в Европе, как пастырь о своем стаде.

— Ну, во имя тех нежных чувств, которые мы питали друг к другу в прежние времена.

— Нежных чувств?

— Так ей было угодно выразиться. Но я этого не признаю. Если ты обязан питать нежные чувства ко всем женщинам, с которыми тебе доведется «скоротать вечерок», хотя бы и не один, то… — и Литлмор замолчал, не сформулировав, к чему может привести подобное обязательство. Уотервилу осталось призвать на помощь собственную фантазию, а его друг отбыл в Нью-Йорк, так и не успев ему рассказать, как же в конце концов он отразил нападение миссис Хедуэй.

На рождество Уотервил узнал о том, что сэр Артур вернулся в Англию, и ему казалось, что в Рим баронет не заезжал. Уотервил придерживался теории, что леди Димейн очень умная женщина… во всяком случае, достаточно умная, чтобы заставить сына исполнить ее волю и вместе с тем внушить ему, будто он поступает по собственному усмотрению. Она вела себя дипломатично, сознательно пошла на уступку, согласившись нанести визит миссис Хедуэй, но, увидев ее и составив о ней свое суждение, решила оборвать это знакомство. Доброжелательна и любезна, как сказала миссис Хедуэй, ибо тогда это было проще всего, но ее первый визит оказался в то же время последним. Да, доброжелательна и любезна, но тверда как камень, и, если бедная миссис Хедуэй, приехав в Лондон на весенний сезон, рассчитывала на исполнение туманных обещаний, ей предстояло вкусить горечь разбитых надежд. Хоть он и пастырь, а она — одна из его овец, решил Уотервил, в его обязанности вовсе не входит пасти ее, не спуская глаз, тем более что она не грозит отбиться от стада. Уотервил виделся с ней еще раз, и она по-прежнему не упомянула о сэре Артуре. Наш дипломат, у которого на всякий жизненный случай была своя теория, сказал себе, что миссис Хедуэй выжидает и что баронет у нее еще не появлялся. К тому же она переезжала; фактотум нашел для нее в Мэйфер[17], на Честерфилд-стрит, к востоку от Гайд-парка, настоящую жемчужину, которая должна была обойтись ей во столько же, сколько стоят натуральные жемчуга. Вполне понятно, что Уотервил был порядком удивлен, прочитав записку леди Димейн, и поехал в Лонглендс с тем нетерпением, с каким в Париже поехал бы, если бы смог, на премьеру новой комедии. Уотервилу казалось, что ему неожиданно посчастливилось получить billet d'auteur [контрамарку (фр.)].

Он был рад, что приезжает в английский загородный дом под вечер. Ему нравилось ехать со станции в сумерках, глядеть на поля и рощи, на дома, одинокие и туманные по сравнению с его четкой и определенной целью, нравилось слышать шуршание колес по бесконечной, обсаженной деревьями дороге, петлявшей в разные стороны, уводя его оттуда, куда он все же наконец попал — к длинному зданию с раскиданными по фасаду яркими пятнами окон, с подъездом, к которому вела изгибающаяся дугой, плотно утрамбованная аллея. Дом спокойного серого цвета имел величественный, даже помпезный вид; его приписывали гению сэра Кристофера Рена[18]. С боков полукружьями выступали крылья со статуями по карнизу; в льстивом полумраке здание походило на итальянский дворец, воздвигнутый при помощи магических заклинаний посреди английского парка. Уотервил приехал поздним поездом, и в его распоряжении было всего двадцать минут, чтобы переодеться к обеду. Он чрезвычайно гордился своим умением одеваться тщательно и быстро, но сейчас эта процедура не оставила ему свободного времени, чтобы выяснить, приличествует ли отведенный ему покой достоинству секретаря дипломатической миссии. Выйдя наконец из комнаты, Уотервил узнал, что среди гостей находится посол, и это открытие приостановило его тревожные размышления. Он сказал себе, что ему предоставили бы лучшие апартаменты, если бы не посол, который, разумеется, более значительная персона. Большой, сияющий огнями дом переносил вас в прошлый век и чужие страны: пастельные краски, высокие сводчатые потолки с фресками бледных тонов на мифологические сюжеты, позолоченные двери, увенчанные старинными французскими панно, поблекшие гобелены и узорчатые дамасские шелка, старый фарфор, и среди всего этого — ослепительными вспышками большие вазы алых роз. Гости собрались перед обедом в центральном холле, где, оживляя все своим светом, горели в камине огромные поленья; компания была столь многочисленна, что Уотервил испугался, уж не последний ли он. Леди Димейн, спокойная и безмятежная, улыбнулась ему, слегка коснувшись его руки и сказав несколько ничего не значащих слов, будто он свой человек в доме. Уотервил вовсе не был уверен, что такое обхождение ему по вкусу, но нравилось это ему или нет, — равно не трогало хозяйку, глядевшую на гостей так, словно она считала их по головам. Сэр Артур беседовал у камина с какой-то дамой; заметив Уотервила в другом конце комнаты, он приветственно помахал ему рукой, всем видом показывая, что очень ему рад. В Париже у него никогда не было такого вида, и Уотервил получил возможность проверить то, о чем ему часто случалось слышать, а именно насколько более выгодное впечатление производят англичане в своих загородных домах. Леди Димейн вновь обратилась к Уотервилу с любезной, неопределенной улыбкой, казалось, одинаковой для всех.