Оружие возмездия - [2]

Именно таким образом он, по-видимому, и узнал о Хайнцовом дневнике. Подсмотрел, как вечерами Хайнц что-то строчит, и решил выведать, что именно. Вообще у Людеке обыкновенно шла изо рта зелёная пена, когда он видел кого-нибудь из подчинённых склонившимся над письмом домой (скупым, со скованным слогом, с тщательно выверенными фразами — ибо потом письмо, беззащитное, незапечатанное, следовало сдать в специальное окошечко рядом с комендатурой, и там его распинали равнодушные руки цензора, оставляя на полях преступные серые отпечатки холодных пальцев). Проходя мимо пишущего, Людеке грохал кулаком в угол стола и бросал что-нибудь вроде: «Если хочешь марать бумагу, катись в сортир». Но всё-таки Людеке не мог отменить священное право солдата писать письма домой. На прочие же виды добровольных писаний неприкосновенность не распространялась. Можно было представить, в какую зверски-радостную ярость впал унтершарфюрер, обнаружив в кармане кителя рядового Рихтера то, чему там, по монолитно-бетонным убеждениям Людеке, вообще не полагалось находиться, — книжечку в поцарапанном кожаном переплёте, на четверть исписанную мелким аккуратным почерком, остро заточенным карандашом. Основание для образцово-показательного издевательства было найдено, оставалось отыскать повод. Для выявления последнего при всеобщем разлагающем безделье даже не требовалось особой внимательности.

После обеда Людеке приметил, как Хайнц с Эрвином слиняли с уборки территории. Двое нарушителей порядка прокрались за хозяйственными постройками к дальней угловой вышке, где в тот момент нёс караул один хороший человек, и провели на ней пятнадцать минут, болтая с часовым. Влезать на сторожевые вышки, разумеется, категорически воспрещалось, но караульные никогда не доносили начальству на рядовых неприкаянного отделения, относясь заговорщически ко всем их выходкам. Отвадить сослуживцев Хайнца от облюбованной вышки не могли никакие угрозы. Людеке, кстати, и сам охотно забирался туда, когда там дежурил его земляк.

На вечерней поверке шарфюрер Отто Фрибель благосклонно выслушал донесение заместителя насчёт злостного нарушения дисциплины рядовым Рихтером (об Эрвине почему-то не прозвучало ни слова — впрочем, Хайнц и не собирался сдавать приятеля) и дал добро на проведение экзекуции. Шарфюрер был уполномочен самолично разбирать незначительные происшествия и наказывать провинившихся, не беспокоя некоего полумифического оберштурмфюрера, которому отделение формально подчинялось, хотя тот, похоже, предпочёл навсегда забыть о совершенно лишней в жизни расположения горстке не понятно кому нужных людей. Традиционные наряды вне очереди командир отчего-то не считал эффективной мерой наказания, да и вообще старался не придерживаться какой-либо строгой определённости в выборе карательных мер, предпочитая вольную импровизацию. Роль карателя и импровизатора он передавал по-обезьяньи изобретательному Людеке, сильно скучавшему по своим обязанностям надсмотрщика в «кацет».

В тот вечер Людеке несколько раз прошёлся вдоль короткого строя, предвкушая дальнейшее. Остановился напротив Хайнца, обдав его скотской вонищей ядовитого пота, и приказал сделать шаг вперёд. Хайнц шагнул, чувствуя, как в желудке тает кубик льда.

— Что ты такое? — очень тихо и почти дружелюбно поинтересовался Людеке.

— Рядовой СС Хайнц Рихтер, унтершарфюрер, — безо всякого выражения произнёс Хайнц, тупо глядя во вторую сверху пуговицу на мундире Людеке.

— Не-е-ет!!! Ты не рядовой!!!

Строй вздрогнул, как под порывом ветра.

— Ты, шкура, не рядовой! Ты ленивая свинья! Недоделок! Засранец! Выпердок собачий, мешок с дерьмом!!! — хрипло ревел Людеке, и с грязного потолка печально облетала штукатурка, светлыми чешуйками ложась на плечи трепещущих солдат.

— Ты падаль, недоносок, говнюк! Вздумал отлынивать от работы!!! — драл глотку Людеке, орошая всё вокруг брызгами зловонной слюны, и Хайнц с облегчением подумал было, что самое страшное уже позади: сейчас вот проорётся и на том успокоится. Но не тут-то было — Людеке намеревался творчески подойти к дисциплинарному взысканию. Перво-наперво он сгрёб Хайнца за шиворот и затряс им, как соломенной куклой, не переставая остервенело орать. Китель затрещал по швам, пуговицы застучали по полу. Стиснув зубы, Хайнц в ужасе смотрел на толстую морду Людеке, расцвеченную жёлтыми гнойниками и синюшными пятнами, моля Бога отменить всё последующее, в чём бы оно ни заключалось. Но Создатель, похоже, не имел привычки вмешиваться в казарменные дела. Людеке с размаху швырнул Хайнца спиной на бетонный пол — удар отозвался во всех внутренностях, а в затылке взорвалась такая боль, будто туда врезался пушечный снаряд. Хайнц с трудом приподнялся на локтях, отыскивая взглядом качающийся и пульсирующий потолок, норовящий переместиться куда-то за стену. Фрибель сказал уже от двери:

— Только не сделай его инвалидом.

— Я щас покажу этому дристуну литературу! — злорадно объявил Людеке, а Хайнц всё ещё не понимал, что его ждёт. Не успел подняться, как его вновь повалили на спину — Гутман с Хафнером, два оперившихся птенчика из «Гитлерюгенда», за прошедшие полмесяца успевших так крепко подмазаться к заместителю командира, что у них с Людеке установилась прямо-таки телепатическая связь, где оба паршивца непременно оказывались стороной принимающей и незамедлительно исполняющей. По одному невразумительному движению волосатой унтершарфюрерской лапы они резво подскочили к Хайнцу, Гутман уселся ему на ноги, припечатав своей задницей его голени к холодному полу, и впился жёсткими пальцами в колени, а Хафнер развёл руки Хайнца крестом, всем весом навалившись и ухмыляясь в лицо. Всё это называлось «товарищеским участием в воспитательной работе». Хайнц, распяленный на бугристом полу, чуть слюной не подавился от ненависти. Далеко вверху вздрагивал пятнистый потолок с кривым жестяным плафоном, в котором, как гнилая картофелина в тюремной миске, желтела загаженная мухами лампочка. Слева в очень непривычном ракурсе уходил в полутьму ряд бледных в прозелень лиц сослуживцев. Потом в эту странную картину — так, наверное, видят мир казарменные мыши — вторгся Людеке. Низ подбородка у него был в тёмных полосах невыбритой щетины. Он наклонился, уперев руки в бока. «Ну что он будет делать? — изнывал Хайнц. — Бить, что ли, будет, по животу, по яйцам? Да не имеет он такого права, избивать солдат…» Реалист в Хайнце вполне отдавал себе отчёт в том, что понятия «право» и «законность» безнадёжно неусвояемы примитивным, как водоросли в доисторическом океане, сознанием Людеке, который под своей койкой хранил длинную толстую плеть, скрученную из старых телефонных проводов в металлической оплётке, — этим инструментом он на днях выдрал за нерасторопность Вилли Фрая, вчерашнего школьника, не умеющего ещё сдерживать слёзы. Хайнц упрямо закусил губу и решил для себя, что эти сволочи не выбьют из него ни звука, пусть хоть какую мерзость затевают.